Книга Нора Баржес - Мария Голованивская

Надо этому сероглазому профессору рассказать про Кремера, ну вот, наконец-то Риточка с Павлом куда-то засобирались, она кивает им головой, они оба смотрят на нее и улыбаются, такие похожие друг на друга и такие непохожие на нее.

Кто они вообще такие? – чуть было не вскрикнула Норочка. – Какие-то чудные незнакомцы, но приятные с виду, она тоже им улыбается. Идите, идите, я вас догоню, – почти что автоматически говорит Нора, даже отчего-то машет им рукой…

Риточка говорит, что Нора странная. Риточка с полуулыбкой предполагает, что Нора чем-то радует себя – может быть, кокаинчиком, ты не думал об этом, а, Павел?

Они обсуждают аукцион, сначала за обедом за белой скатертью, за протертым тыквенным супом и глотком первосортного белого вина из запотевшего бокала.

Они обсуждают аукцион в его совершенном авто, на заднем сидении, он просовывает ей руку под юбку, и она хохочет от этого, как колокольчик, в который звонит умелый звонарь.

Они обсуждают это с Андрюшечкой уже в другом кафе, за ароматным кофе с прекрасным малиновым сорбе и дорогой сигарой. Такая сигара скорее под стать Баржесу, а она в руке у Андрюшечки, как эстафетная палочка. Но сможет ли Андрюшечка дотянуться до Баржеса, если он уже дотянулся до его сигары?

Эта гадина никогда не видела меня в упор, – подытоживает Павел какие-то свои внутренние мысли, как только раздобревший от десертов Андрюшечка откланялся и уперся восвояси. – Она никчемная тварь, я ненавижу ее.

Павел петушился.

Она была ему просто не нужна, а он ей что-то доказывал. Ей и себе, разжигая в себе искусственную ярость, такую же декоративную, как огонь в электрическом камине.

Она была обыкновенным нулем, а он пытался пририсовать ей единицу.

Она игнорировала его, не видела, проходила насквозь взглядом и телом, он пытался сделаться заметным, а выходило – пошлым.

Эта свежая Магаритка вообще понимает, как жена обидела его, веселого открытого паренька с серыми глазами и высоким красивым мраморным лбом?

Вы спрашиваете меня о Кремере? – Нора выпрямила спину, села на краешек стула и глубоко затянулась. – Что ж… Я отвечу вам. Он очень посредственный художник…

Идальго почувствовал щекотание в глазах и носе. Он почувствовал, что щеки его горят огнем, а с ладоней рекой течет пот.

Что вы имеете в виду? – дрогнувшим голосом переспросил он. – Мы считаем, что он великий мастер…

А зачем вы так считаете? – беспощадно спросила Нора. – Вам не хватает великих мастеров? Или придумывать мастеров себе и людям для забавы – ваша профессия? Разве вы не видите, что все, что он делает – стилистическая болтовня, списанная без разбора у многих больших мастеров одновременно, что это треш господний, передранные контрольные по чистописанию? У вас в школе были контрольные?

С Норой иногда такое случалось.

Никогда дома, никогда с Павлом.

Только там и тогда, когда предмет разговора был для нее всерьез важен.

Обстоятельства внезапно переставали для нее существовать, она неслась, не разбирая пути, к какой-то точке на горизонте, с какому-то невидимому свечению, которое притягивало ее и манило, вселяло в нее одержимость искренностью, такой не свойственной ей обычно, так презираемой ею в других людях.

Не сердитесь, на меня, Сенсеро, – проговорила Нора, привычно давясь табачным дымом, – кажется, я очень больна. Извините, я не это хотела сказать. Посмотрите сюда или сюда. – Нора открыла каталог. – Вы же умница, вот скажите мне, чей это на самом деле портрет? Правильно, Караваджо! А этот натюрморт? И опять правильно – Моне.

Но копирование – привычка истинного мастера, – неизвестно почему проговорил Идальго. – Вы не думали, что пересказать важнее, чем рассказать, переписать важнее, чем написать впервые? Мир держится на мастерах, а не на выскочках!

Что вы сказали? – переспросила Нора. – На выставках?

Я ничего не говорил, – смутился профессор, – я слушал вас совершенно молча, я не говорил ни слова уже целый час. Так вы, коллега, считаете Кремера посредственностью? А как же тогда вы пишете в каталоге, что он величайший…

Кто сказал, что Кремер посредственность? – очнулась Нора. – Не шутите так зло… Кремер – прекрасный художник, да еще и мой давний друг! Давайте посмотрим повнимательней каталог, ну, что скажете?

Я ничего не понимаю, – почти что взвыл Сенсеро, – кто-нибудь может мне хоть что-нибудь объяснить???

Павел и Нора жили, не соприкасаясь, не говоря друг другу ни слова вот уже несколько недель, а может быть – и всю жизнь до этого.

Кремер прилетел напомаженный, в кофте грубой вязки и дурацком беретом поперек крупной головы. Нина плыла за ним, как каравелла, плескалась в тени его славы, монументальничала в разговорах с подругами, всем своим видом показывая, что находится в услужении божеству.

Анюту все, не сговариваясь, решили в Москву не брать, будет не до нее, и нечего лишний раз ей это демонстрировать. Впрочем, она была только рада остаться в огромной кремеровской квартире под присмотром нелепой румынки – их домработницы, страдающей от взаимной, но бесконечно грубой любви армянского гастарбайтера, у которого на родине была и жена, и дети, и любовницы, и родители, и родители жены, и не было только для нее одной никакого места. Анюта аккуратно воровала у нее контрацептивы и использовала их по назначению на вечеринках в ночных клубах, где в промежутках покуривала травку и танцевала выученный в лицее рок-н-ролл.

Галина Степановна пила. Неделю назад у нее был день рождения и по его поводу к ней явились все семидесятилетние подружки-фифы и подружки-фафы былых времен. Они созвонились и решили на этот раз обязательно навестить Галочку, уложили продольно перманент, нацепили брошки с камеями, надели кто горошек, кто рюшечку тридцатилетней давности, напекли с помощью домработниц или самостоятельно шарлоток с покупными навощенными яблоками и пришли, аккуратно разложив по конвертикам свои денежные подарки. Пришли и те, кто ушел, от инсульта, от рака, от позапрошлогодней жары, от пневмонии, которая, как сирень, расцвела во многих дворах.

Расселись, расвспоминались. Наглотались чайку, нагорлопанились про калину. С умершими ей было приятней и спокойней, чем с живыми, они подспудно каждым словом не ставили себя в пример, не укоряли за пропитую жизнь, а только тихо и бережно гладили Галочку по руке и убаюкивали: «Приходи за ручеек, там заварим мы чаек».

Галина Степановна пила от их прихода, пила от их ухода, пила оттого, что умер сосед снизу – прекрасный летчик-испытатель, инженер советского счастья и коммунистической мечты. Кто будет следующий, все время спрашивала себя Галина Степановна, ведь безносая никогда не приходит за кем-то одним. Так неужели я? Наверняка я! Она на мгновение, на какой-то короткий денек, прервала свое питие после столкновения с Норой – такая она стала черная и сухая, что просто страх!

Чур меня! – зачем-то перекрестилась дочка известного поэта-песенника. – Не приведи господь родиться еврейкой!