Книга Клуб избранных - Александр Овчаренко

На том порешили, и по купеческому обычаю ударили по рукам. Свадьбу решили сыграть по осени, когда отшумит-отгуляет знаменитая на всю Россию Нижегородская ярмарка.

Вечером того же дня Василий Фёдорович укладываясь на перины, ткнул молчаливую жену локтем в бок и тихонько сказал: «Слышь, Евдокия? Может, и правда пришло время нашим детям из волжских буераков выбираться! Вот нарожает нам Катька внуков дворянских кровей, и поедем мы с тобой, старая, в самую что ни на есть столицу, в Санкт-Петербург»!

Евдокия, которая за всю жизнь нигде дальше Астрахани не была, со страху икнула и испуганно закрестилась на висящую в углу спальни потемневшую от времени иконку.

В середине сентября в Петербург, Москву, Нижний Новгород и даже в далёкий Архангельск потянулись иноземные купцы за товаром. Дорожка знакомая, проторённая ещё при государе Петре Алексеевиче. Поначалу всё как всегда было: мёд, воск, пенька, лес мачтовый, рыбий зуб, да меха песцовые – всё скупалось за медную и серебряную денежки. Цены был прошлогодние, самые что ни на есть низкие. Купцы уже в уме подсчитывали выручку, когда выяснилось, что ни одного пуда пшеницы на продажу не выставлено. Были, правда, оптовики мелкие, но товар у них был залежалый, прошлогодний, да и того – кот наплакал. Кинулись купцы иноземные хлебушек искать, а весь хлеб в амбарах у Ивана Алексеевича. А товар хорош – зёрнышко к зёрнышку! Иван Алексеевич сам цену установил втрое выше прошлогодней, и снижать её не собирался.

Посовещались купцы меж собой, да и пришли на поклон к Ивану Алексеевичу. Дескать, так, мол, и так, Иван Алексеевич, скинь гривенник, а мы у тебя пшеничку всю оптом купим. Даже при такой цене, ты, уважаемый Иван Алексеевич при больших барышах останешься. А Иван Алексеевич им в ответ на чисто немецком наречии отвечает:

– Нет, господа негоцианты! Не то, что гривенник, копеечки не уступлю!

Затрясли париками купцы иноземные, заругались на языке немецком и голландском, чёрта помянули, ногами затопали, да сделать ничего не могут. Стали опять торговаться, цену подняли, но Иван Алексеевич твёрдо на своём стоял.

– Или вы, – говорит, – купцы, пшеничку у меня сегодня по моей цене покупаете или завтра, но завтра я к цене нынешней копеечку накину!

Опять зашумели купцы, сгоряча дом покинули, дверью хлопнули, но потом посчитали, вернулись.

– Быть по-твоему, Иван Алексеевич, – говорят купцы. – Обхитрил ты нас, объегорил. Закупать в другом месте, может, и дешевле, но перевоз дороже выйдет.

Ударили по рукам, и в тот же день открылись амбары хлебные в Петербурге, Москве и Нижнем Новгороде, и потекла русская пшеничка в трюмы судов иноземных, а далее морем в земли немецкие, голландские, да аглицкие.

Да, было время, когда Русь-матушка хлебом всю Европу кормила!

Давно это было, многие уже забывать стали.

На следующий день, когда серое петербургское утро заглянуло в окна конторы купца Алексеева, старший приказчик доложил Акафию Ананьевичу, что «…товар господина Коха, что до сентября придержан был, уходит по цене высокой, втрое выше прошлогодней-с»!

Ничего не ответил Акафий Ананьевич, только головой кивнул, да на счетах костяшками веселей защёлкал. Не подвело чутьё Акафия. Быть ему и в этот раз при больших барышах!»

На этом месте запись обрывалась. На следующей странице чернилами другого цвета была сделана последняя дневниковая запись. Запись была сделана размашистым торопливым почерком. Так пишет человек, переживший сильное душевное волнение. Наверное, именно так и чувствовал себя Алексей Дмитриевич, когда писал эти строки.

«Сегодня в полночь жена моего старшего сына Вольфа – Варенька Кох, благополучно разрешилась от бремени! – писал прадед.

Роды были тяжёлыми, и я уже винил себя в том, что не отправил её в родильное отделение Первой Петроградской больницы, где работал мой друг юности Алесь Задригайло. По малодушию, а может быть из желания следовать традициям нашего рода, я пошёл на поводу у дочери Елизаветы.

– Все женщины нашего рода, начиная с Екатерины Васильевны, рожали в стенах родного дома, не считаю, что Варенька должна быть исключением! – упорствовала Лиза.

Это было правдой: в спальне с незапамятных времён находился огромный кожаный диван, на котором появились на свет все члены нашей семьи, включая меня. Схватки у Вари начались после вечернего чая. Две нанятые мной акушерки, дежурившие в доме последние три дня, увели её в спальню и потребовали горячей воды. У Вареньки были первые роды, поэтому все домашние очень волновались: Вольф, не переставая, курил, а Лиза тихонько молилась за здравие роженицы и младенца.

Признаться, нервные хлопоты меня утомили, и я незаметно для себя задремал в кресле.

Проснулся я, когда в оконный переплёт неожиданно с силой ударилась ночная птица, а напольные часы стали хрипло отбивать полночь. Все домашние замерли, и как только в ночи растаял звук последнего двенадцатого удара, сквозь ночную тишину и томительное ожидание прорезался крик младенца. Родился мальчик! Слава Создателю, мать и младенец были живы и здоровы! Вольф хотел назвать сына Давидом, но Варенька, большая поклонница немецкой поэзии века прошедшего, упросила мужа назвать его Генрихом. Добро пожаловать в этот мир, Генрих Кох! Что ждёт тебя на жизненном пути, какую судьбу уготовило для тебя Провидение? Ведь не зря же ты родился на изломе ночи, в день, который приходит к нам раз в четыре года».

* * *

Потрясённый прочитанным, Генрих какое-то время сидел молча, тупо уставившись в тетрадь, потом захлопнул её и сделал большой глоток из горлышка коньячной бутылки.

– Господи, кто я? Зачем живу на земле этой грешной? К тому ли берегу прибился? Какое предназначенье уготовано мне в этой суетной жизни? – беззвучно шептал удачливый коммерсант и политик Генрих Кох, с мольбой взирая за неимением иконы на висевшую с незапамятных времён в кабинете репродукцию известной картины Крамского «Незнакомка». То ли от перенесённых переживаний, то ли от выпитого коньяка, то ли сказались последствия недавно полученной контузии, но Генриху на мгновенье показалось, что картина озарилась сиреневым светом, и изображённая на ней красавица двумя пальцами левой руки осторожно приподняв край шляпки, посмотрела на него пристально и с интересом.

Неисповедимы пути твои, Господи!

Глава 3

Чтобы осесть в Казань-граде под видом коммерсанта, нужно было получить разрешение бандита по кличке Скотч. Я понимал, что обойти мне его не удастся, и на честный поединок тоже надеяться не стоит. Как ни мерзко, а придётся мне с ним подружиться. В голове витала услышанная когда-то подленькая фраза «Не можешь победить – присоединяйся»! Ну что же, сыграем на слабостях господина Аверина. Что там у нас, русский романс под гитару? Да Вы, батенька, эстет! – мысленно обратился я к Аверину. Ладно, будут Вам «Очи чёрные» с хрипотцой и со слезой в голосе. Стоп! Ошибочка вышла, товарищ разведчик. Романс должен быть русский, и никаких цыганских напевов. Короче: мне нужна исполнительница русских романсов, но не в классической манере, а скорее певичка ресторанного типа, или женщина, которая могла бы сыграть (и спеть) эту роль. Значит, пришла пора культурного отдыха. Придётся навестить театр, а заодно и филармонию.