Книга Ретушер - Дмитрий Стахов

Поэтому такому человеку, как я, человеку, наделенному даром, пытаться оправдываться, пытаться объяснить, что, мол, не виноват, что, мол, меня использовали, – также глупо. Используют, берут на крючок тех, у кого нет дара. Бездарей. Обыкновенных. Осененные даром должны все предвидеть, за все отвечать. Им нельзя кивать на других людей, на обстоятельства. Они сами за все отвечают.

И если их все-таки обводят вокруг пальца, если их все-таки обманывают, то и спрос с них совсем иной, чем со всех прочих. Спрос с них по большому счету. Правда, с одной характерной чертой: они сами должны с себя спрашивать по масштабам своего дара, они сами должны себя судить. Ведь все очень просто: суд обыкновенных над ними не властен уже потому, что судьи никогда не смогут поверить, будто дар существует. Судьи начнут приклеивать статьи, определять меру пресечения, меру наказания, сверяясь со своими, обыкновенными законами. А обыкновенные законы здесь не работают. Они из другого мира.

Вот если просто кого-то убьешь или ограбишь – пожалуйста.

Если же убьешь кого-то не пулей, а в тишине фотолаборатории, вдалеке от жертвы, возможно, за тысячи километров, то какой статьей измерить твою вину?

Такой, пожалуй, нет.

И такая не скоро появится.

Тут уже все зависит от обладателя дара. От его к нему отношения. Если он свой дар воспринимает как нечто само собой разумеющееся, то дело одно. Если видит в этом какую-то вину – вину, скажем, свою собственную, – то дело другое.

Дар, конечно, существует раньше, чем носитель дара.

Более того! Все дарования были еще тогда, когда и в помине не было возможных носителей. Но из этого не следует, что носитель может все списать на то, что, мол, ничего не знаю, ничего не ведаю. Мол, дар ко мне перешел без моей воли, без моего ведома. Я, мол, не виноват ни в чем.

Так-то оно так, но только с одной стороны. А с другой – получается все иначе. Получается, что только ты, носитель дара, и можешь сам себя по дару судить. Судить по тому, на сколько твой дар тянет. И уже на неких весах прикидывать, что с собой делать. Судить, конечно, пристрастно: иного суда и не бывает.

Когда я над этим над всем задумался, у меня даже дыхание перехватило. Я уж не говорю про возможность того, что мой ребенок, ныне гражданин США, может стать в будущем – если уже не стал! – наследником моего дара.

Скорее всего, я своего ребенка не увижу никогда и никогда не узнаю, на что он свой дар направит, как им распорядится. Я задумался над тем, скольких я, сам того не ведая, – еще до того как начал вести учет происходящим странностям – одним легким движением скребка убрал с негатива, а одновременно – из жизни.

Мне даже стало как-то легко, как-то свободно. Я почувствовал, что в моем одиночестве – огромная польза, огромное преимущество. Хотя бы здесь, в этом полушарии, я один и могу сделать с собой все, что захочу. А потом я подумал, что и с другими я тоже могу сделать все, что захочу.

В этом уже не ощущение легкости, не ощущение свободы было. Было что-то звенящее. Потустороннее.

Я тогда взглянул на свою фотографию, которая висела в спальне на стене, – она мне очень нравилась: я стою, опершись на лингофский штатив, в свободной рубашке с расстегнутым воротом, на шее – экспонометр, в зеркале за спиной – обнаженная модель в три четверти. Я этой фотографией гордился – еще бы, такой классный автопортрет!

Я поискал среди оставшихся негативов, но негатива своего автопортрета не нашел. Все выбросил, тщась уйти от судьбы. Было только несколько из новых: Таня, Таня и вновь она. Я отпер сейф и обнаружил негатив в сейфе, во внутреннем отделении, в конверте среди самых дорогих фотографий, которые не нашли те, что громили мою мастерскую. Негатив лежал в специальном полупрозрачном конверте. В уголке – дата, время.

Я вытащил негатив из конверта, положил на станок, закрепил, включил подсветку. Прошу! Суд уже на местах, адвокат и прокурор исключены из процесса за ненадобностью, вставать не обязательно. Для вынесения приговора и приведения его в исполнение нужно только одно движение. Главное – не робеть!

Я жду ее уже больше часа. Постепенно во мне расползается страх: она не придет. Действительно – зачем я ей теперь? Я ей абсолютно не нужен. То, чем я себя тешил, надежда, будто она придет с инспекцией, истаивает с каждой минутой. Ей нечего проверять. Достаточно включить телевизор или развернуть вечернюю газету.

Но все-таки она должна прийти.

И она придет одна. Она не могла не догадаться: ей уже не нужна охрана, ей уже ничто не угрожает. Да ей ничего и не угрожало. Разве что – разоблачение, хотя разоблачить ее можно только в одном: она, как я свой дар, предоставила историю своей жизни в пользование другим. Это серьезный проступок, но не настолько, чтобы за него карать по всей строгости. Ее надо простить. Ее использовали. Она придет просить прощения. Я ее прощу.

На моем рабочем столе сервирован легкий ужин. Бутылка вина, конфеты, фрукты. Она признавалась, что больше всего любит яблоки. Как Лиза. Причем яблоки с кислинкой, чуть-чуть недозрелые. Удивительное сходство вкусов!

Я подхожу к столу, беру яблоко, надкусываю. На яблоке остается еле заметный бледно-розовый кровяной след. Что это – простое кровотечение из десен или уже начали тикать запущенные после вынесения приговора часы? Я жую яблоко, скулы сводит, но я откусываю новый кусочек. Крови вроде бы становится больше.

Оставив яблоко на столе, я иду к зеркалу, открываю рот, пальцем трогаю зубы. Они не шатаются, десны вроде бы в порядке, никакого воспаления, никаких язв. Придвинувшись к зеркалу, я оттягиваю нижние веки, далеко высовываю язык. Ну и рожа!

Нет, со мной пока все в порядке. Никаких тревожных симптомов.

У меня ничего не болит. Несмотря на бессонную ночь, я не чувствую никакой тяжести в затылке, не ломит виски, сердце – я кладу на него руку – работает ровно. Чуть-чуть покалывает печень, но это давнее дело. Это следствие пития в одиночестве. Пития, усугубленного бессмысленными рассуждениями и самокопанием. Нет, я действительно в полном порядке!

Я закуриваю. Мне больше, чем прежде, нравится вкус табака.

Я открываю створки шкафа на кухне, достаю бутылку коньяка, наливаю немного в рюмку. Пью. Это вкусно. Мне нравится вкус коньяка. Правда, немного щиплет десны. Что ж, дезинфекция не помешает.

Возвратившись к столу в мастерской, я беру недоеденное яблоко, откусываю кусок. Никакой крови, никаких болезненных ощущений! Возможно ли, что мой дар может быть обращен только против других? Конечно! Как я раньше не догадался!

Эта мысль заставляет меня рассмеяться: значит, я занимался переливанием из пустого в порожнее; значит, я выдумывал черт знает что. И только ради того, чтобы самому себя пожалеть!

Я гашу сигарету в пепельнице и смотрю на часы. Неужели она не придет? Не может быть! Ну, тогда я сам приду к ней. Я найду ее, я достану ее из-под земли, ее и ее друзей, тех, кому она предоставила себя в наем. Я не позволю с собой шутить!