Книга Свитер - Бланка Бускетс

Долорс не удержалась и захихикала, вспомнив, как одним коротким признанием вмиг разбила сложные теоретические построения дочери. Бедная девочка обнаружила, что ее мать отнюдь не безропотная овечка, какой она ее воображала.

— Над чем смеешься, бабушка?

Марти заглянул в комнату. Если бы Долорс владела речью, то сказала бы внуку: подойди, я расскажу тебе длинную историю, историю одной жизни, прожитой как следует, истраченной без остатка, выжатой, словно апельсин, — до последней капли сока. Историю жизни, прожитой так, как надо проживать жизнь и как проживешь свою ты. Потому что Марти — единственный, кто способен понять. Он с удовольствием послушал бы и вместе с ней вволю бы посмеялся.

Но Долорс не могла говорить и сейчас испытывала из-за этого особенную досаду. Вообще-то со временем ее перестала раздражать собственная немота, это ее-то, не мыслившую своей жизни без общения с людьми. Возможно, сработал некий природный защитный механизм, ставший помехой к тому, чтобы передать свой опыт, бесполезный для других, тому же Марти, который только зря потратил бы силы, пытаясь найти ему достойное применение… Бессловесная Долорс сокрушенно махнула рукой и вернулась к работе, сосредоточившись на рукавах.

Не узковато получается? Нет, Долорс не будет строго придерживаться снятых мерок, потому что внучку кладут в больницу, там ее заставят есть и она наберет вес, так что, когда она вернется домой, свитер, связанный для истощенной анорексички, на нее не налезет. Сделаем лучше пошире, так, словно внутри должны поместиться две Сандры.

Она устала. Слава богу, на сегодня все, старуха больше не в силах вязать. Три-четыре петли, и рука начинает дрожать, вязанье выскальзывает, мысли разбегаются, еще упустишь петлю, так что лучше воткнуть крючок в клубок шерсти и отложить работу до завтра.

Марти скрылся за дверью, Жофре по-прежнему не вылезал из своей комнаты. Сколько еще осталось до ужина? Она проголодалась, ее клонило в сон, и не давало покоя чувство, что она сделала не все, что должна была сделать.

Ладно, что сидеть без толку, надо пойти поискать на кухне плитку шоколада. От одной только мысли о шоколаде рот наполнился слюной.

швы

За грехи приходится расплачиваться, сказал ей Марти с сочувственной улыбкой. Как это ее угораздило потерять равновесие и так по-дурацки грохнуться прямо посреди кухни, переломав себе все что только можно и рассыпав по полу все конфеты из коробки. Мало переломов, так еще и опозорилась. Боже мой, вот ведь несчастье, теперь и двинуться нельзя, и рука в гипсе, и нога… Ох, про ногу даже думать не хочется.

Все случилось так, как случается любая неприятность — неожиданно. Вот если б каждый раз, когда мы собираемся сотворить очередную глупость, нас кто-нибудь предостерег, все шло бы по-другому, тогда многого удалось бы избежать, а к остальному хотя бы относиться с юмором. Хорошо бы обзавестись собственным оракулом наподобие дельфийского, который приоткрыл бы перед нами нашу судьбу. Роль жрицы Пифии, сидящей над расщелиной, исполняла бы молоденькая девушка вроде Сандры, разве что чуть более упитанная, она восседала бы на высоком, как в барах, табурете и вещала от имени Аполлона, бога-прорицателя. Испарения Земли, поднимавшиеся из расщелины и гипнотизировавшие Пифию, в современной версии превратятся в пар от кофеварки, дурманящий бедную девочку-ангелочка. Долорс не удержалась от смеха. Понятное дело, коли кофейный аппарат сможет ввести в транс эту малышку, то же самое произойдет и с окружающими, так что в итоге все без исключения смогут предвидеть будущее не хуже греческих оракулов и богов.

Впрочем, Долорс, давай-ка оставим все как есть, в том числе и Аполлона с Пифией.

Ее-то дурманили не пары кофе, а запах шоколада. Стоило ей только учуять этот волнующий аромат, и пиши пропало! Вот так: оказалось, что шоколад для нее важнее книг, о которых старуха теперь почти не вспоминает. Да, конечно, все эти книги — те самые, запрещенные — теперь здесь. Стоят на полках, которые Марти предусмотрительно перевесил, потому что раньше они нависали над кроватью, грозя обрушиться под тяжестью толстых томов.

Аполлон не слишком милостиво обошелся с ней и с Антони. Впрочем, может быть, есть вещи, которые способны существовать только в качестве табу, как те самые книги, например, или их отношения. Что касается книг, то они утратили свою притягательность, едва в страну вернулась демократия. Тексты, на протяжении сорока лет считавшиеся запретными, теперь переизданы в современных переводах, напечатаны под роскошными обложками и продаются на каждом углу. Представляешь, говорил Антони, мы столько лет оберегали их, прятали, словно заветное сокровище, а теперь они никому не нужны, потому что это просто старые книги — ни запрещенные, ни какие другие. Но мне они по-прежнему дороги, говорил он, любовно поглаживая корешки. Мне тоже, подтвердила Долорс. Господи, как же она любила этого мужчину, даже сегодня, спустя столько лет, она по-прежнему чувствовала, что он — неотделимая часть ее самое.

Шли годы, диктатура сменилась демократией, но их это уже не касалось. Леонор вышла замуж, Долорс осталась одна, а дети Антони примирились с тем, что он любит другую женщину, не их мать. И вот, когда жизнь уже катилась к финалу, они решили, что, наверное, им следует наконец соединиться и жить вместе, ведь теперь они особенно нуждаются друг в друге. Это было огромной ошибкой. Похоже, их решение совсем не понравилось Аполлону, и он не преминул покарать непокорных, дерзнувших ослушаться оракула.

Должно быть, Долорс рассердила оракула и на этот раз, когда, поняв, что не достает до верхней полки шкафа, приставила табуретку и взгромоздилась на нее, не подумав о последствиях. Словно завороженная, она втянула в себя запах шоколада — густой, реальный, а может быть, и воображаемый, не важно, главное, он пропитал собой все ее чувства, и теперь Долорс уже не могла остановиться. Забыв обо всем на свете, она потянулась за коробкой и… рухнула вниз. Услышав грохот, на кухню вбежали встревоженные Жофре и Марти и увидели ее распростертой на полу — теперь она утратила способность не только говорить, но и двигаться, потому что нога и рука перестали ее слушаться. Она не чувствовала боли, вообще ничего не чувствовала, но и пошевелиться не могла: мозг посылал приказ, а конечности бездействовали. К тому же голова была словно в тумане. Плохо соображая, что произошло, она послушно отдалась сначала в руки зятя и внука, потом — врача «скорой помощи» и, наконец, докторов опостылевшей больницы, снова больницы, правда, на этот раз врач попался другой. Ей сделали операцию, но это прошло как бы мимо нее, — в голове по-прежнему стоял туман, к тому же она находилась в полузабытьи, тебе же ввели наркоз перед операцией, что за глупость, ну, разумеется, ты не чувствуешь ни рук, ни ног, тебе же ввели обезболивающее. Да нет, рука тут ни при чем, оперировали только ногу, столько переломов, но в старости не замечаешь, как ломаешь себе что-нибудь, потому что нервы с возрастом усыхают. Так что страдаешь от чего угодно, только не от боли.

Больше она не сидит в столовой. Теперь ей нельзя вставать с кровати, хотя Долорс надеется, что потихоньку сможет ходить, потому что силы начали к ней возвращаться и вообще у нее ничего не болит. А вот голова все еще дурная, за временем уследить совсем невозможно, все смешалось, стало трудно определить, сейчас происходит то, что ей видится, или это случилось несколько дней тому назад, но о самом главном она по-прежнему помнит. Вот почему, оставшись наедине с Леонор (то ли днем, то ли ночью, то ли в прошлом, то ли в настоящем), она взволнованно показала дочери свитер, почти уже готовый, и объяснила жестами: осталось только сшить все детали, сделай это, пожалуйста. И Леонор, как всегда, плакала, размазня этакая, даже не попыталась сдержаться, Долорс сказала бы ей, если б могла: да, я лежу тут перед тобой, ну и что, рано или поздно все через это проходят, девочка, а ты, когда болела корью, выглядела еще хуже, но я ведь не плакала. Однако старуха не могла ничего сказать, и Леонор продолжала утирать слезы и говорила: мама, ты уже упоминала об этом, не волнуйся, я все сошью, просто сегодня у меня не было времени. Завтра, завтра я все сделаю.