Книга Повесть о любви и тьме - Амос Оз

Несколько часов неподвижно лежал себе Стах на подоконнике, черные стеклянные потухшие глаза его печально, с безмерной тоской глядели на улицу, черный вышитый носик понапрасну вынюхивал запахи всех сучек, населявших наш переулок, шерстяные ушки его, наклоненные чуть-чуть вперед, предельно навострены в попытке уловить все разнообразие звуков нашего квартала: вой влюбленной кошки, веселое пение птиц, крикливые увещевания на идише, леденящие кровь вопли старьевщика, лай собак, свободно живущих на воле, — собак, которым выпала более счастливая судьба, чем ему. Стах, бывало, слегка наклонял голову, задумчивый и печальный, короткий хвост его был скорбно поджат меж задних лап, глаза трагичны. Никогда не лаял он на прохожих, никогда не взывал к помощи своих собратьев, собак из переулка, никогда не разражался воем, но мордочка его, когда сидел он на подоконнике, выражала молчаливое отчаяние, надрывавшее мое сердце, немое отчаяние, пронзавшее острее, чем любой вопль, сильнее, чем самое жуткое завывание…

В одно прекрасное утро встала бабушка и, недолго думая, завернула Сташеньку в газету и бросила прямиком в мусорное ведро, поскольку внезапно возникло у нее подозрение, что набрался Сташек пыли или плесени. Дедушка, конечно, пожалел, но не издал ни звука.

А я не простил ей этого.

* * *

Эта забитая вещами гостиная, где все, вплоть до запахов, казалось окрашенным в мрачные коричневые тона, служила для бабушки спальней. От нее ответвлялась комнатушка дедушки, «кабинет», монашеская келья его: жесткая тахта, стеллажи с товарами на продажу, груда чемоданов, книжная полка, маленький письменный стол, всегда столь аккуратно прибранный, что мне представлялось — так, наверно, выглядело все вокруг, когда император Франц-Иосиф проводил утренний смотр своего эскадрона сверкающих гусар.

И здесь, в Иерусалиме, скудные средства к существованию доставляла им неустойчивая торговля дедушки: вновь он, бывало, покупал что-нибудь там, продавал здесь, запасался летом, выбрасывал на рынок осенью, стучался со своими чемоданчиками с «образцами» в магазины одежды на центральных иерусалимских улицах Яфо, Кинг Джордж, Бен-Иехуда, Агриппас, Лунц. Раз в месяц выезжал он в Холон, Рамат-Ган, Натанию, Петах-Тикву, а иногда добирался и до далекой Хайфы, спорил там с производителями полотенец, торговался с портными, шьющими белье, с импортерами конфекции.

Каждое утро, перед тем, как пуститься в свои странствования, дедушка обычно упаковывал и готовил к отправке по почте посылки с одеждой и тканями. Время от времени его удостаивали звания местного торгового агента какой-нибудь фирмы готовой одежды или фабрики, выпускающей плащи, потом это звание отбирали, затем вновь удостаивали… Он не любил торговлю и так и не преуспел в ней, с трудом добывая скромную сумму на жизнь семьи. Что он любил, так это бродить по иерусалимским улицам — всегда необыкновенно элегантный, в своем костюме русского дипломата, с треугольником белоснежного платочка, выглядывавшего из нагрудного кармана, с серебряными запонками в манжетах… Ему нравилось часами сидеть в кафе — якобы для деловых встреч, но на самом деле для того, чтобы побеседовать и поспорить за стаканом горячего чая, чтобы полистать там газеты и журналы. Нравилось обедать в хороших ресторанах. К официантам он всегда относился как строгий, придирчивый, но щедрый хозяин:

— Простите, этот чай холодный. Я прошу немедленно принести горячий чай: заварка тоже должна быть очень, очень горячей. Большое спасибо.

Но больше всего любил дедушка длинные поездки за пределы Иерусалима, деловые встречи в конторах фирм, расположенных в прибрежных городах. Была у него изысканная визитная карточка с золотыми полями, с эмблемой в форме ромбов, соединенных так, что они образовывали нечто вроде алмазной выпуклости. На визитке значилось: «Александр З. Клаузнер. Импортер, торговый поверенный, аккредитованный агент общей и оптовой торговли в Иерусалиме и его окрестностях». Протягивая тебе свою визитную карточку, он посмеивался над собой, по-детски извиняясь:

— Ну и что? Ведь человек должен с чего-то жить.

Но душа его была отдана не торговле, а затаенным в сердце, тайным, наивным влюбленностям. Словно подросток-гимназист семидесяти лет от роду пребывал он в неясном томлении и мечтах: если бы дали ему прожить жизнь заново, по его собственному выбору и истинной сердечной склонности, то он, без сомнения, выбрал бы одно — любить женщин, быть любимым ими, понимать их, проводить с ними время на лоне природы, плыть с ними на лодке по озерам к подножию заснеженных гор, сочинять пламенные стихи, быть стройным, кудрявым, нежным. Но в то же время мужественным. Быть всеобщим любимцем. Быть Черниховским. Или Байроном. А лучше всего —.Зеевом Жаботинским: возвышенный поэт, прославленный вождь, красавец — и все это слилось в одном человеке.

Всю его жизнь душа дедушки устремлялась в мир любви и щедрости чувств. Он хотел отдать женщинам величие своего духа и получить взамен их поклонение и вечную любовь (он, похоже, никогда не делал различия между «любовью» и «поклонением», всегда жаждал и того, и другого, равно как и сам с охотой и наслаждением одаривал безмерной любовью ту или иную женщину, а то и весь женский род).

Случалось, что, придя в отчаяние от ярма, которое ему приходилось влачить, он закусывал удила: опрокидывал в уединении своего кабинета пару рюмок коньяка, а в лунные ночи, особенно горестные, выпивал стакан водки и курил в тоске. Иногда уходил он побродить в одиночестве по иерусалимским улицам. Выйти из дома ему было не так-то легко: бабушка обладала чувствительнейшим, совершенным «радиолокатором», на экране которого она всегда «держала» всех нас. Ей было необходимо в каждую данную минуту проверить и пересчитать — все ли в наличии. С абсолютной точностью она знала, где находится каждый из нас: Леня сидит за столом в Национальной библиотеке на четвертом этаже здания «Терра Санта», Зися — в кафе «Атара», Фаня — в библиотеке «Бней-Брит», Амос играет со своим лучшим другом Элияху в квартире соседа, инженера господина Фридмана, это в ближайшем от нас доме справа. Только в самом углу бабушкиного экрана, за погасшей галактической туманностью, в том углу, где должны были светить ей сын Зюзя, Зюзенька, вместе с Малкой и маленьким Даниэлем, которого она никогда не видела и никогда не купала, только там зияла для нее днем и ночью жуткая черная дыра.

Дедушка бродил с полчаса по улице Эфиопов — шляпа на голове, он вслушивается в эхо собственных шагов, вдыхает сухой ночной воздух, пахнущий соснами и камнем… Возвратившись, он усаживался за письменный стол и, пригубив рюмку, выкуривал одну-две сигареты и в одиночестве изливал душу в написанных на русском языке стихах. С того дня, как оступился он самым постыдным образом, влюбившись в другую женщину на палубе корабля, идущего в Нью-Йорк, и бабушка была вынуждена силой затащить его под свадебный балдахин, уже никогда не было у него и мысли взбунтоваться: стоял он, бывало, перед своей женой, как крепостной перед помещицей, преданно служил ей — со смирением и поклонением, с почтительным страхом и безграничным терпением.

Она же, со своей стороны, обращалась к нему «Зися», а в редкие минуты глубокой нежности, исполненная милосердия и благосклонности, называла его на идише «сладенький» — «Зисл». И тогда лицо его вдруг озарялось, словно отворялись перед ним врата всех семи небес.