Книга Близнецы - Тесса де Лоо

Капитуляция обманула надежды, но в то же время развеяла страхи. Города остались целы, оккупанты вели себя прилично: никакого мародерства, изнасилований, резни, часто описываемых в книгах. Зато привычной частью уличного пейзажа стали марширующие колонны, и эхом отзывались в домах грохочущие сапоги и военные песни. По пути к учительнице пения Лотта наткнулась на группу немцев, перегородивших велосипедную дорожку. Настойчиво, но тщетно сигналя, она свернула на проезжую часть, чтобы их объехать. Один из солдат, удивленный подобным нахальством, побежал за ней и попытался ухватиться за багажник ее велосипеда. Лотта встала на педали, чтобы прибавить ходу, кровь пульсировала в висках, а вслед ей летели крепкие выражения — она будто вновь услышала вопли и стрельбу в ночи. Преследователь увеличивался в размерах, разбухал, превращаясь в чудище, которое хотело ее догнать, вернуть на место и наказать. Лотте удалось уйти; она рискнула обернуться, лишь когда миновала три улицы и больше не слышала за собой улюлюканья.

Музыка служила хорошим средством в борьбе со злыми силами. С недавних пор во время выступлений хора по радио им аккомпанировал одаренный студент консерватории Давид де Фриз. Лотта попросила его помочь ей при разучивании малеровских «Песен об умерших детях», чтобы одолеть труднейшую вокальную партию. Несколько раз в неделю они встречались у нее дома и вместе испытывали чарующую силу боли, превратившейся в красоту:

Быть может, они теперь гуляют

И скоро перед домом опять замелькают…

Как светел день! Дай мне вздохнуть!

Им надо свершить далекий путь!..

Ну да — они теперь гуляют

И путь свой вновь домой направляют![64]

Песни наполняли ее какой-то неизбывной тоской — чистый голос вырывался даже не из груди, а из всего ее тела. Переполненная музыкой и этим неясным томлением, она смотрела на профиль своего аккомпаниатора, глубоко погруженного в игру, будто отождествляющего себя со скорбящим отцом. Чувство не исчезало с последней нотой, музыка еще звучала в ушах, они поворачивались друг к другу, боясь разрушить чары и раствориться в повседневной жизни. Каждый раз он все дольше мешкал, прежде чем убрать ноты в сумку, становясь в такие моменты легкой добычей для отца Лотты, который демонстрировал ему свои новейшие музыкальные приобретения.

Чтобы не превратиться в анемичного, болезненного музыканта, каким был Шопен, он увлеченно занимался парусным спортом. Как-то раз, солнечным летним днем, он взял на прокат яхту и пригласил Лотту на прогулку по озерам Лоосдрехта. Обучая ее азам парусного дела, он пел дифирамбы ее отцу: какой милый человек, а уж какую впечатляющую установку соорудил! Ей не хотелось его разубеждать. Жаль было портить такой прекрасный день: волны в синкопированном ритме плескались вокруг лодки, ветер покрывал мурашками кожу, а солнце снова ее согревало; длинные пальцы загорелого аккомпаниатора на этот раз не танцевали по клавишам, а искусно управлялись с канатами, гиком и штурвалом.

Хвалебные оды отцу Лотты были прелюдией к сетованию на собственного родителя. Когда-то начавший свою карьеру в качестве кантора в синагоге, он не устоял перед соблазном выйти на эстраду. Его отец пользовался известностью у широкой публики в Голландии и Германии, где были даже выпущены пластинки модных мелодий в его исполнении. Слава принесла с собой как радость, так и переживания. Молодые женщины теснились у входа в гостиницу, где он жил; в шелковом халате, с охлажденной бутылкой шампанского он ждал, пока самой красивой его поклоннице удастся проскользнуть к нему в номер. Вину перед недужной женой он искупал, задаривая ее кричащими драгоценностями. Отец Давида считал, что несет в своем творчестве нравственное, жизнеутверждающее начало: люди покидают его концерты окрыленными — а это главное. Давид, сопровождавший отца во время гастролей, на следующее утро обычно пересаживался в соседнее купе, не в состоянии больше выносить его присутствие. Ему было невмоготу; закрывая глаза, он мечтал тихо жить в Палестине и изучать медицину. Каждое путешествие заканчивалось отцовским покаянием. До слез расстроенный отчуждением единственного сына, он умолял его о прощении, обещая взамен золотые горы. «Я подарю тебе яхту, — заклинал он Давида, — дождемся только окончания войны».

Лотта, болтавшая ногами в воде, еще не знала, что упомянутый воображаемый парусник станет символом того, что будет отбрасывать тень на всю ее дальнейшую жизнь. Того, что никак не вязалось с безоблачным небом, надутыми белыми парусами и совместным нырянием в озеро, где они впервые украдкой прикоснулись друг к другу — вода служила надежным прикрытием.

Только-только начавшаяся война уверенной поступью продвигалась вперед, ощущаясь уже и на бакалейном уровне. Карточная система охватывала все новые продукты; поначалу мать Лотты не испытывала неудобств — они жили далеко от магазинов, поэтому в доме были внушительные запасы съестного. Ящики с китайским чаем она покупала у бывшего солдата колониальной армии, парное молоко — на соседней ферме, хлеб пекла сама. Мать не разделяла всеобщую манию накопительства, впрок покупая лишь жидкое мыло. Обязанность затемнять окна не требовала никаких дополнительных усилий — обходились шторами из конского волоса. В июне Тео де Зван был освобожден из лагеря военнопленных. Боевые действия прошли мимо него: они стояли в Лимбурге, где ничего не происходило.

— Он наверняка зарылся в стог сена, — сказала его теща, — и сидел там до тех пор, пока не развеялся запах пороха.

3

Сытный обед заставил их выйти на свежий воздух. Дрожа от холода, Лотта подняла воротник — дул пронизывающий восточный ветер. Анна, обладавшая основательным защитным жировым слоем и потому не столь подверженная влиянию погодных условий, бодро шагала по парку Семи часов. Он уже опустел, торговля свернулась. Пожелтевшие бамбуковые стволики высотой в человеческий рост потрескивали на ветру. «Оживут ли они весной?» — поинтересовалась Анна. «Обязательно», — заверила ее Лотта, добавив любопытную деталь: раз в сто лет бамбук расцветает по всему миру одновременно. Небылица, подумала Анна, однако признала, что есть растения, цветущие всего одну ночь, когда этого никто не видит.

Они добрались до небольшого памятника из натурального камня, стоящего у отвесной скалы, которая с севера будто отгораживала Спа от внешнего мира. Он посвящался проектировщикам прогулочных маршрутов в окрестностях Спа. На нем были перечислены все имена — от графа Линдена-Аспрмонта (1718 год) до Джозефа Сервэ (1846-й). У подножья был устроен маленький бассейн с замерзшей сейчас водой, по обе стороны которого с запрокинутыми головами сидели медные лягушки; летом из их разинутых пастей, скорее всего, били фонтанчики. У Анны возникло странное ощущение, что они сами похожи на этих лягушек, отделенных друг от друга льдом и с нетерпением ждущих оттепели.

Они дружно повернули направо, вышли на проспект Королевы Астрид и чуть позже оказались перед железной оградой у здания Музея города вод. Переглянувшись, они зашли внутрь. Старая женщина, скрючившись за столом, заваленным художественными открытками, продавала билеты. Ее лицо, круглое и красное, похожее на сморщенное яблоко, было покрыто паутиной морщин. Однако ее глазки-бусинки блеснули, когда костлявой рукой она протягивала им билеты. Анна попросила путеводитель по музею — часовой механизм на мгновение забарахлил, затем голова отчаянно закивала, и перед ними появилась выцветшая копия.