Книга Нет кармана у Бога - Григорий Ряжский

Всё! Финита! Мсье Бург, примите наши поздравления! Тут вам и кино-вино и тираж-мираж, короче, полный победительный комплект!

Да постойте, дальше иду. Про тот Никин страшный приезд ко мне в Ахабино. Потому что больше я Никусю свою потом не видел. Никогда в этой жизни. А сказав, что мне хорошо, я отчасти слукавил. Несмотря на моментально зародившийся в огорчённой голове сверхудачный сюжет, каких давным-давно не сочинял. Плохо — оно тоже было, ужасно просто плохо, и никуда оно не делось, даже после того как стремительно развернулась в мозгу идея чёрно-белых клавиш.

Так вот. Я собрался с мыслями, насколько получилось, и жёстко выдавил:

— Рассказывай по порядку. С подробностями. Что, как, когда, за что.

Она сделала два глубоких вдоха и положила руки на колени. Её красивые пальцы, точь-в-точь Инкины, заметно подрагивали.

— Папа, я давно знала, что Джаз употребляет наркотики. Не первый год. Ещё гораздо раньше тебя стал уже по-тихому подкуривать. И ещё я точно знала, что ты не стал возражать против его курения, когда узнал. Ну этой, травы вашей. Марихуаны. И даже сам с ним подкуривал немного, да? — Я молча слушал, не перебивая, пытаясь нащупать степень предстоящей личной ответственности. Не дождавшись встречной реакции, Ника продолжила: — Папа, с ним всегда было всё не так просто, как казалось. Боюсь, ты попросту не хотел в это вникать. А мне вот пришлось. Все последние годы он провёл на моих глазах, и, поверь, невозможно укрыть то, что становится для тебя со временем самым главным. Как ни старайся. А он особенно и не старался. Сначала меня пробовал в куренье это ваше втянуть, говорил, ничего, кроме пользы. Объяснял, что с Богом можно напрямую общаться, если есть желание. Заявлял, аппетит улучшается, и медицина рекомендует в небольших дозах принимать как антисептик и антидепрессант. А я, как дура, верила. Вместо того чтобы задуматься: какой ещё там, к чёрту, аппетит, куда его улучшать, зачем? И так смолачивал всё подряд, что ни положи, с семилетнего возраста, без остановки на передых. Но, с другой стороны, зная, что там у вас с ним на эту тему есть договорённость, старалась особо не влезать, чтобы не создавать ненужных напряжений в семье. Да и сама вижу, весёлый такой ходит, бодрый постоянно, в учёбе вполне успевает, задачки от него как жареный фундук отскакивают, что по математике, что по другим предметам. Какие тут тебе ещё антидепрессанты, при чём они здесь? Вместе с антисептиками идиотскими такими же! Плюс к тому экзамены, сам знаешь, как он их сдал, прошёл в вуз как по маслу. Я и молчала себе. — Она вздохнула и потёрла пальцем себе под глазом, сначала слева, потом справа. — Потом, смотрю, к тебе зачастил, в Ахабино, так что, наверное, ещё подумала, как стал ездить, всё под контролем теперь, обо всём докладывает отцу, и папа в курсе всех событий. Сама же я всё больше с Гелочкой, с утра до вечера. Она мне: мама — то, мама — сё, мама, пойдём туда, мама, проверь уроки, мама, сырники не буду, буду спагетти с сыром, мама, поцелуй, мама, причеши. И всё такое, каждый божий день. А мне-то в радость только, ты же знаешь — ни до чего плохого, ни до каких его по большому счёту Джазовых импровизаций…

Я тупо молчал, уже мысленно прикидывая пару вариантов развития повести, но оба были категорически предсказуемы. А дочь безостановочно говорила дальше. Видно, накопилось.

— Потом, смотрю, стал меняться. То смеётся, а то вдруг молчит, лежит у себя, в потолок думает про своё чего-то. Спрашиваю — не отвечает, отворачивается. Дверь закрыть просит. А через день снова весёлый, бодрый, в щёку целует по пять раз на дню, Гелку в потолок бросает, а та визжит, тоже радуется. Но траву постоянно курит свою эту вашу. В комнате всегда запах стоит специфический, резкий такой, особенный, не перепутаешь. А девочек ни разу за всё время не приводил, чего не было, того не было. И ребят. В общем, всё довольно странно, но, правда, не до такой степени, чтобы очень уж серьёзно на эту тему задумываться. А серьёзно началось уже потом, года с полтора назад, в самом начале третьего курса. Домой пришёл поздно, сказал, с пацанами начало занятий отмечали в общаге, а сам не пьяный, не пахнет от него. Другое там. Неадекватный какой-то, глаза блестят, но нехорошо как-то, не здоровым блеском — другим. И как бы заговаривается. Нет, всё говорит вроде правильно, но с какой-то непривычной задержкой, неалкогольной — тоже другой. И слова два раза перепутал, какие перепутать невозможно просто, захочешь — не оговоришься. Я сразу заметила.

Я чуть оживился и решил тут же уточнить. Словесные конструкции меня всегда интересовали, в любом варианте событий:

— А что именно перепутал? Какие слова?

Она подумала и ответила:

— Сказал, завтра к Минелю уедет, в его лабораторию. Я ничего не понимаю, спрашиваю, мол, к какому Минелю? К родственнику своему индийскому? Из Ашвема? И при чём лаборатория? Какая ещё лаборатория? А он — нет, Минель в Ахабино, и лаборатория там. И два минуса, говорит, если поперёк горла друг другу поставить, то они всегда дадут плюс. И молчит. А глаза ещё безумней блестят, как у пьяного, но он точно трезвый. Трезвый и странный, но сам не свой.

Я ничего не сказал, я дал себе короткое время на перевод. И раздумчиво произнёс:

— Всё по Фрейду, дочка. У него всегда всё по этому чёртову Фрейду было, с самого начала жизни, он как будто из учебника его вырублен просто. Только мне всегда неясно было, что там в нём движущим было, определяющим, у тихушника нашего, какой тип страсти: любовь или власть? Ты разве не помнишь, откуда он выходец, из какой среды? Кое-что он мне дорассказал потом, да я и сам всё знал уже. Так что отклонений тут не ищи, не тот случай. Слова его — просто аллегория, аллюзия. Компенсаторика своеобразная. Минель — безусловно, символ отцовства. Знак. Крючок, на который он сам себя подлавливает и проверяет чувство. Рано или поздно это происходит со всеми, пока это для них замена любви. Сама же говоришь, с девочками у него всё ещё никак.

Она потупилась. И внезапно всхлипнула. Потом потекли слёзы, проливаясь на паркет. Нельсон незаметно подошла, сунула нос в мокроту и осторожно попробовала на язык. И осталась сидеть уже ближе, приготовившись слушать дальше. Всё понимала, сука, каждое наше слово, уверен. И тут я что-то почуял, каким-то проросшим звериным чутьём, как учуял тогда нас с Инкой орехомордый зверь макак, засекши нашу с ней интеллигентскую слабость в тот миг, когда сообразил, что ежедневные крутые яйца теперь принадлежат исключительно ему. И я твёрдым голосом сказал:

— Продолжай.

Она вздёрнулась и шмыгнула носом. Что-то явно мешало ей говорить рассудочно и без остановки.

— В общем, догадался он в тот день, что я про него поняла. Ну что он под действием наркотиков, не знаю каких, но каких-то. Не ваших, не дури этой. Других.

— И ты?

— И я ему об этом вечером сказала. Поздно было совсем, Гелка уже давно, помню, спала. Пришла к нему и выложила, что всё, мол, знаю. Просто так сказала, наобум. На пушку взяла. Что, мол, он ест таблетки, и я собираюсь об этом рассказать отцу. Настоящему, а не Минелю его индийскому из чёртовой лаборатории.