Книга Найти Элизабет - Эмма Хили

– Кто вы? – спрашиваю я.

Из-за их спин неожиданно появляется Хелен. Она безмолвно делает руками какие-то знаки. Не могу понять, что она хочет этим сказать.

– В любом случае, – неожиданно понижает голос Кэти, – может, все же есть что-то такое, что ты хотела бы послушать? Я могу найти все, что тебе нужно.

Она протягивает руки к клавиатуре компьютера и смеется деланым смехом. Что-то происходит.

– Эцио Пинца, – говорю я.

Внучка непонимающе смотрит на меня, и я вынуждена объяснять ей, что такое «Ария с шампанским». Я вспоминаю о том, как в детстве лежала на полу, рассказываю о пыли и солнечном свете. Ария находится без особых усилий, и вот в кухню врывается голос Эцио Пинцы. Кэти делает что-то такое с компьютером, и ария сразу после того, как заканчивается, начинается снова, отчего мой любимый смех звучит как будто в самом начале. Кэти ложится на ковер у моих ног.

– Ха-ха-ха. Теперь я понимаю, что это такое, – говорит она. – Прикольно. Хотя все равно не могу представить себе, как бы ты легла на пол. Мы тебя никогда не смогли бы с него поднять.

К прядям ее волос липнут хлебные крошки, но она не обращает на это внимания. Она смотрится довольно абсурдно с прижатыми к животу руками. Мне становится немного стыдно за то, каким ребенком я была когда-то. Внучка закрывает глаза, и я тяну руку за куском хлеба. Кэти, похоже, не видит этого. Она даже не замечает, как я достаю из холодильника масло. На записке написано, что тосты запрещены, и поэтому я делают себе бутерброд с маслом. Я не знаю, где находятся тарелки, да и нет времени. Поэтому я кладу хлеб на газету.

– Ха-ха-ха, – смеется Кэти, прижимая руки к животу, когда я беру в руки нож. – Ха-ха-ха, – смеется она, когда я отрезаю толстый ломоть масла. – Ха-ха-ха, – смеется она, когда я провожу языком по мягкому хлебу, намазанному солоноватым маслом.

– Ха-ха-ха, – повторяю я, закончив есть, и сминаю газетные страницы в ком. Увы, это у меня выходит плохо. Похоже, что между ними оказалась какая-то книжица. Она из более плотной бумаги, и поэтому газетный комок не получается. Ощущение плотной бумаги, не желающей сминаться, напоминает мне о чистке кухонной плиты, о сладком, но неприятном запахе чернослива, запекающегося в подливе, напоминает о возвращении домой после той встречи с Фрэнком в пабе.

Я услышала, как часы в гостиной пробили пять, и когда вошла в дом, то решила, что скандала не избежать, но этого не случилось. Плита на кухне была включена, и мама оставила на столе записку, в которой сообщала, что они с отцом вернутся в шесть часов, и попросила добавить несколько картофелин в тушеное мясо. Это была мешанина из двух видов рагу, и в одну разновидность был добавлен чернослив, я его не любила. Запах, который он издавал по мере того, как тушилось мясо, был неприятно-сладковатым. Я была рада, что, пока мамы нет, можно чем-нибудь поживиться до ее прихода. Я отрезала кусок хлеба толщиной с палец и, поскольку мама не любила тратить драгоценное масло, намазала на хлеб маргарина, предварительно положив его малюсенький кусочек на тарелку, после чего поставила все это на несколько секунд в духовку, чтобы он стал мягче и вкуснее. Когда я вытащила тарелку, то заметила, что вместе с ней потянулись и листы газетной бумаги.

Это почти целая газета «Эхо», подумала я и принялась намазывать маргарин на хлеб. Это мама или я сама оставила газету. Мы всегда так делали, когда нам нужно было, чтобы что-то оставалось теплым или стало мягче. Я принялась заворачивать в газету картофельные очистки, но обнаружила, что в газете находится какой-то плотный квадрат, из-за чего газетная бумага не сворачивается в плотный комок. Это было письмо, которое я спрятала в тушеные яблоки, в побуревшем по краям конверте. Оно было адресовано в наш дом, мистеру Д. Джекобсу. Надпись смазалась и стала неразборчивой, но я узнала почерк Сьюки.

После того дня, когда я едва не утопила его в кастрюле с тушеными яблоками, я несколько раз проверяла, на месте ли конверт. Стоило матери повернуться ко мне спиной, как нащупывала его между листами газеты. Вскоре адрес стал совершенно нечитаемым, чернильные строчки расплылись от влаги. Само письмо, наверное, безвозвратно испорчено. Занявшись сбором «улик» на местных улицах и слежкой за Дугласом, а затем заболев, я забыла про письмо. И вот теперь оно снова оказалось в моих руках. Воздушный шар надежды снова устремился ввысь. Что, если в письме сказано, где сейчас моя сестра? Что, если она написала в нем, куда уехала? В тот момент мне казалось вполне вероятным, что она сбежала от нас – например, в Австралию, чтобы стать пилотом, или в Париж, чтобы стать манекенщицей.

Запихнув в рот остатки хлеба с маргарином, я взяла в руки нож для масла. Продолжая жевать, вскрыла конверт. Лист бумаги внутри пропах яблоками, однако слова оказались разборчивыми.

Дуг!

Извини. Все так глупо. Я поступила неправильно. Рада, что ты мне написал.

Прошу тебя, давай останемся друзьями. Но я действительно должна все рассказать Фрэнку.

Он поймет. Я обещаю.

Сьюки.

Я все еще читала письмо, когда в кухню вошли родители. Я тут же сунула письмо в карман юбки, мгновенно вспомнив, что Дуглас сейчас дома. Сверху, из его комнаты, доносились звуки граммофона, и в моей голове звучала «Ария с шампанским». Интересно, давно ли она играет? Почему я ее не сразу услышала? При мысли о том, что Дуглас был рядом, тогда как я считала, что его нет дома, я невольно вздрогнула. Родители сообщили мне, что ходили на встречу с Фрэнком. Его выпустили из тюрьмы, сказали они. Я об этом, конечно же, знала, но ни словом не обмолвилась о нашей встрече в пабе. Узнай об этом отец, он непременно устроил бы скандал.

– Конечно же, его не было дома, когда мы пришли к нему, – сообщил отец. – Но мы встретили его на улице по дороге домой. Он был пьян. Впрочем, ничего удивительного.

Услышав слова отца, я невольно почувствовала себя причастной к некой тайне и слегка устыдилась себя. Значит, после того как я ушла, Фрэнк оставался там недолго, однако успел набраться еще сильнее. Я не знала, пошел он домой ужинать или же отправился за нейлоновыми чулками для той женщины.

– И что он сказал? – спросила я, заметив, что мама отвернулась. Должно быть, по пути домой отец повторял эти слова раз за разом. Ей же, видимо, это надоело.

Отец в ответ наполовину в шутку, наполовину всерьез произнес:

– Говорит, что думал, будто Сьюки оставалась у нас. – Он похлопал по краю кухонной раковины. – И это при том, что его дом всего в полумиле от нашего. Разве в такое можно поверить?

Часы пробили шесть, и музыка в комнате над нами стихла. Дуглас спустился вниз к ужину. Я чувствовала письмо Сьюки, и мне казалось, будто оно жжет меня сквозь карман. «Рада, что ты мне написал», – говорилось в письме, как будто она не могла переговорить с Дугласом в любое время. Как будто между ними было что-то такое, что следовало держать в секрете.

Я услышала, как Дуглас спускается по лестнице. Неужели он был ее любовником? Неужели такое возможно? Само слово «любовник» казалось мне смешным. Но разве это не объясняет случившееся? Странное поведение Сьюки в тот последний вечер, когда мы вместе сидели за ужином. Сосед, сказавший мне, что Дуглас все время был в ее доме. Или разбитые пластинки, выброшенные в сад… Они с Дугласом могли разбить их в приступе ярости во время ссоры. «Давай останемся друзьями» – так было сказано в письме.