Книга Зелменяне - Моисей Кульбак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
V
Зелменовская ботаника
Береза.
VI
Зелменовская филология
Речь в реб-зелменовском дворе обстоятельная и медлительная. Зелменовы жекают, то есть употребляют в своей речи «ж» вместо «з», произносят «с» там, где нужно «ш», и, наоборот, «ш» там, где нужно «с».
Зелменовы заменяют именительный падеж женского рода дательным.
По непонятным причинам Зелменовы переделали на свой лад ряд слов в языке.
Особенно поучителен тот факт, что Зелменовы вообще создают собственные слова. Эта лингвистическая деятельность прет из них с тупым упрямством. Язык — вещь заразительная, он распространяется и за пределы двора.
Вот уже две недели продолжается метелица.
В сенях двери занесены снегом даже изнутри. На крыше бабушки Баси рухнула труба, а ведь, казалось, была еще совсем хорошая.
Метелица кружит над самым двором, как будто она отсюда и вырвалась, рушит прогнившие стропила и воет целыми ночами в заклеенных двойных рамах и на запорошенных снегом чердаках.
Из завирухи появляются разные люди и сообщают зелменовскому двору о всяких несчастьях.
Соня дяди Зиши больна. Какая-то девушка принесла валенки и шубу для тети Гиты и увела ее в эту вьюгу ночевать к Соне.
Ночью к дяде Иче зашел озябший еврей, кладбищенский сторож, и сообщил, что с могилы реб Зелмеле стащили надгробный камень.
Надгробье это стоило уйму денег.
Затем из города пришла весть о Бере. От этой вести веяло ледяным холодом.
Оказывается, с Берой дела плохи. Его там не то преследуют, не то бьют — точно еще не известно.
С тех пор Зелменовы сидят у запорошенных окон и высматривают в завирухе какого-нибудь человека, который смог бы им ответить на вопрос:
— Не пришел ли в эту злую непогоду конец всему реб-зелменовскому двору?
На рассвете во двор явился деревенский еврей. После долгого пути он был похож на замерзшую охапку одежды — только и всего. Еврей этот принес письмецо от дяди Юды сыну его Цалке, попросил за труды стакан воды и исчез, прежде чем успели перемолвиться с ним словом. И тут выяснилось, что дядя Юда при смерти.
Правда, в письмеце сумасбродный дядя говорил только о высоких материях, но у него проскользнуло где-то слово о тяжелой болезни. Цалел протирает стекла очков и качает головой:
— От такой болезни умирают!
Письмецо лежит у Цалела на столе. Зелменовы сквозь метелицу прорываются на минуту в дом — взглянуть хотя бы на почерк дяди Юды. Письмецо лежит на столе, и его читает каждый, кто хоть немного способен понимать возвышенные мысли.
Вот что дядя Юда пишет:
«Моему милому сыну Цалелу от его отца Юды, которого зовут также Юдой-столяром.
Простой человек в силу того, что ему не о чем говорить, говорит о простых вещах. Большие господа, баре — те говорят о благороднейших винах, об охоте на разных зверей и птиц, но философ говорит о философии, так как он вдумывается во все и выражает свои мысли об этом или просто вставляет свое слово.
И ты знай, мой милый сын: за то, что они не хотят признавать Бога, я тоже из последних сил постараюсь не признавать ничего из того, что есть у них, потому что все знают, что они в заблуждении.
Тут я уже составил целую книгу о том, что воздуха не существует. Иметь нахальство утверждать, что есть то, чего нет, могут лишь отпетые личности, и это, с Божьей помощью, мне удастся доказать своим умом.
А то, что зажигают свечу и прикрывают ее стеклянным колпаком, после чего она перестает гореть, так это же просто обман, потому как мы знаем, свеча есть мертвый предмет, и как она есть мертвый предмет, ей, стало быть, воздух не нужен, потому что воздух нужен только живым существам. Это знают все.
Так ты спросишь, мой милый сын: почему она все-таки гаснет? Так это очень просто: она задыхается, потому что возьми простую печь, в которой горят дрова, или солома, или, скажем, мякина, а не свечу — так разве нельзя затушить огонь?
И так я заглядываю вглубь, и все разбираю, и привожу тому много примеров, дабы понятно было также человеку из простонародья.
И знай, милый сын, что у меня есть много хороших идей также о других ученых вещах. Теперь я принялся всесторонне обдумывать вопрос, могут ли люди жить без царя, потому — это тоже не укладывается у меня в голове. Рассказывают, что Аристотель, самый мудрый из всех людей в мире, считал, что царь нужен.
И еще много-много очень важных мыслей, но я сокращаю мое писание по причине того, что спешу в сельсовет, к доктору. Люди считают, что я страдаю болезнью раком, но человек от болезней не застрахован.
От меня, твоего многолюбящего отца.
Юда».
И тогда Хаеле дяди Юды, рыдая, исторгла из себя один за другим два душераздирающих выкрика: один — о больном отце, который борется, несчастный, со смертью, второй — о своем муже Бере, который работает в милиции.
Хаеле говорит, что за его душу взялись как следует и есть опасение, что он вылетит из милиции. Оказывается, Хаеле дяди Юды вот уже несколько дней, как затаила еще одно свое огорчение.
— Бера, — говорит она, — перестал приносить мне пару ведер воды на коромысле.
Зелменовы увидели, что переживания Хаеле выше всяких человеческих сил, и положили ей компресс на голову. Тетя Малкеле принесла даже варенье:
— Дайте ей немного варенья, ведь ей плохо.
Но кто виноват, когда человек носит все в себе?
Во дворе ее никогда не видно, а если она открывает чью-нибудь дверь, то только и слышишь:
— Тетя, нет ли у вас моей кошки?
Вечером Хаеле побежала в город, к своим подругам. Она вернулась из завирухи мокрая, еле живая и принесла странное известие: оказывается, на днях самый большой начальник в милиции Поршнев позвал Беру в свой кабинет, продержал его там несколько часов, и оттуда ее Бера вышел чернее ночи.
— Но почему он ничего не рассказывает, этот буйвол?
— Куда это годится? Во дворе все волнуются из-за него, а ему хоть бы что. ― Это спрашивает дядя Ича.
— Вот что значит грубый характер!
* * *
«Буйвол» сделал одолжение и заговорил, и то лишь тогда, когда родственник тети Малкеле, этот мостильщик, вставил за ужином словцо.
— Мне помнится, этот самый Поршнев убивал евреев в Екатеринославе, — заметил гость.
Выходит, значит, что Поршнев просто-напросто убийца…
Это было сказано за едой мимоходом, в качестве предположения. Но сорванцы сразу насели на него.
Бера тогда сердито спросил у матери:
