Книга Странствия хирурга. Миссия пилигрима - Вольф Серно

Сиди Моктар хлопнул в ладоши, чтобы позвать слугу и велеть ему принести еще одну порцию фиников. Потом затянулся и сказал;

— У тебя есть хорошие друзья, сопровождающие тебя. Аллах, должно быть, отметил тебя, хотя ты и принадлежишь к неправедным. Как там сказано в сто двадцать пятом стихе Шестой суры:

Кого пожелает Аллах вести прямо, уширяет тому грудь для ислама,

а кого пожелает сбить с пути, делает грудь его узкой, тесной…

Итак, ты рассказал о самом прекрасном моменте своей жизни, из чего я могу заключить, что был и самый ужасный. Я прав?

— Да, конечно.

— Можешь ли ты об этом говорить? Как насчет небольшой трубки? Это многое облегчает.

— Нет-нет, спасибо. Для меня опиум скорее лекарство, чем развлечение. Если подумать, самым ужасным из испытанного мною были пытки в тюрьме Досвальдеса. Мы тогда уже крепко подружились с Магистром, не так ли, сорняк?

— Пожалуй, что так. Мы с тобой искали и нашли друг друга. С самого первого мига мы знали, чего хотим, а именно; бежать, и точно знали, чего никак не хотим, — остаться в темнице. Inter pares amicitia[19], как говорим мы, необразованные европейцы. — Ученый усмехнулся, на лице сиди Моктара тоже мелькнула улыбка. Он понял, что это был камешек в его огород, и не обиделся. Слишком многие народы в самые разные времена считали друг друга варварами…

Витус продолжил свой рассказ:

— Кто хоть однажды сидел на пыточном стуле с шипами, знает: ты не думаешь ни о чем, кроме всепоглощающей боли. Ты не думаешь ни о друзьях, ни о женщинах, ни о деньгах, ни об имуществе, и даже о Боге ты не думаешь. Ты страдаешь, как зверь, мучимый людьми, которые сами превратились в зверей. Это и есть самое ужасное: деспотическое, безжалостное, бессмысленное мироустройство, делающее возможными подобные мучения. Нигде в Библии не сказано, что пытки — богоугодное дело. Нигде! Ни в одной проповеди Иисус не требует такого.

Хозяин помолчал, выпуская густые облака дыма. Потом задумчиво произнес:

— И Иса тоже не требует.

— Иса?

— Так мы, мусульмане, называем Иисуса. Насколько мне известно, в Коране тоже нет подобных пассажей. Вскоре я обрету полную уверенность, ибо благодаря твоей лупе, хирург, я вновь смогу беспрепятственно штудировать нашу священную книгу.

— Рад за тебя. Кстати, что ты, собственно, собираешься делать со старой лупой? Она хотя и потеряла всякую ценность, но выбрасывать ее было бы жалко.

— Верно, верно. Я уже голову сломал, думая, как превратить в деньги это стекло, несмотря на его плачевное состояние, но мне ничего не пришло в голову. Наверное, не остается ничего другого, как вернуть его хаджи Абдель Убаиди, чтобы он забрал его с собой в Танжер. Может, там найдется возможность отполировать лупу и снова сделать ее прозрачной.

При последних словах хозяина Витус подскочил на своей подушке:

— Ты имеешь в виду хабира хаджи Абделя Убаиди?!

— Да, именно его, — удивленно поднял брови сиди Моктар. — Ты что, знаешь его?

— Еще бы нам его не знать! — вмешался Магистр. — Более чем достаточно.

— Уй-уй!

Альб издал нечленораздельный звук.

Витус поведал купцу о печальных событиях в Танжере и о долгом пешем переходе в Фес, поскольку последние эпизоды их одиссеи выпали из его рассказов. Хрупкий хозяин слушал со все возрастающим сочувствием.

— Да, — сказал он под конец, — у Амины пожар между ног, это всем известно. Так же, как ее легендарная мстительность. Я, к счастью, лишь наслышан об этом. Мой друг хаджи Абдель Убаиди тоже ни разу не попался в ее когти. Тем больше я радуюсь, что он собрался жениться.

Магистр подался вперед:

— Жениться, говоришь? На ком же?

— На служанке Рабии, девушке, которая, как он мне рассказывал, прислуживает госпоже Амине и пользуется всеобщим расположением во дворце. Не знаю, подарит ли сиди Шакир ей приданое, но мне она представляется хорошей партией. По его словам, у нее трепетная душа и ясный ум, она умеет читать и писать и к тому же играет в шахматы.

— Это я могу подтвердить, — воскликнул Магистр, — она очень хороша!

— Так-так, — задумчиво протянул сиди Моктар. Теперь он знал, что друзья пришли в Фес невольниками, вместе с караваном его друга хаджи Абделя Убаиди, который все рассказал ему о путешествии, который привез ему лупу и торговался с ним, сбывая привезенные товары, который даже признался ему, что собирается жениться. И только об одном умолчал: он привел с собой рабов. Вместо этого Абдель наводил справки о надсмотрщике пальмовых рощ Азизе эль-Мамуде; узнав же, что того засыпало землей, не успокоился, а принялся расспрашивать дальше, особенно интересуясь, были ли другие жертвы. Услышав, что такое вполне возможно, он удовлетворился и неожиданно поменял тему разговора. Почему?

Сиди Моктару не пришлось долго гадать. Он все взвесил и пришел к единственно возможному выводу: хабир отпустил на волю хирурга и его друзей, а Шакиру Эфсанеху скажет, что они погибли вместе с надсмотрщиком во время несчастного случая в фоггара…

— Ты выдашь нас? — белокурый целитель прервал раздумья сиди Моктара.

— Ты умеешь читать мысли, хирург?

— Нет. Просто в тот момент, когда я спросил тебя, не хабир ли это хаджи Абдель Убаиди, я понял, что наш разговор примет именно такой оборот. Но отменить свой вопрос я уже не мог. Самое большее, я мог бы потом лгать тебе, но мне этого не хотелось. Ты выдашь нас, сиди Моктар?

Купец отставил в сторону свой курительный прибор.

— Кальян мне что-то разонравился. Может, дело в опиуме, а может, в розовой воде. Вероятно, в розовой воде. В следующий раз попробую на цветах тамариска, это и дешевле. О чем ты меня спросил? Не выдам ли я вас? Нет, не выдам.

Он вытер ладонью губы и продолжил:

— Во-первых, потому что с вами поступили несправедливо, во-вторых — и это более весомый аргумент, — потому что вы мои гости. Пока вы сидите за моим столом, вы находитесь под моей личной защитой. Так повелевает непреложный закон гостеприимства. — Сиди Моктар машинально опять придвинул к себе кальян и снова закурил. — Еще увидев вас у дубильщика, я заподозрил, что имею дело не с простыми нищими. Теперь выяснилось, что вы были рабами (или являетесь ими — смотря с какой стороны посмотреть на это). Нет, я вас не выдам. Тем не менее, и это я должен сказать, несмотря на все гостеприимство, вы не можете оставаться у меня до Судного дня. Рано или поздно вам придется покинуть мой дом, и вот тогда выяснится, что кто-то видел и запомнил вас в роли рабов на постоялом дворе. Кто бы ни узнал вас и ни донес, воины султана, не мешкая, тут же схватят вас. То, что произойдет потом, напомнит тебе, хирург, и тебе, Магистр, тюрьму в Досвальдесе.