Книга Корабли идут на бастионы - Марианна Яхонтова

Журавли неслись прямо в море, туда, где синева была всего гуще и темней.

У Трофима при виде исчезающих в просторах неба птиц, как всегда, пробудилось жгучее желание свободы. И самое ужасное при этом было знать, что свободы нет и никогда не будет.

Вновь взяв в руки рубанок, парусник с завистью сказал:

– Вот они летят… никого над собой не знают… Ничего, братец ты мой, нет лучше воли.

Очкин насмешливо посмотрел на Трофима и подхватил на лопату ком глины.

– А что бы ты с ней делать-то стал, с волей-то? Бродяжить, что ли?

– Нет, вольному человеку и на одном месте хорошо, – отозвался парусник, откидывая тонкую, тотчас завившуюся стружку. – А может, и посмотрел бы, как люди живут, – добавил он спокойно, как видно, желая быть вполне правдивым.

Павла всегда удивляло, что этот некрасивый и не очень складный человек не только внешне, но и внутренне не хотел себя прикрасить. Он не скрывал своих слабостей и не боялся, что о нем будут думать плохо.

– Я всякую работу люблю, – заговорил опять Трофим, – а ежели б вольным был, то на всякое дело не было б меня удалей.

– А по-моему, работа людям в наказание дана.

– Э, брат, не дело говоришь… Работа не наказание, а дар, какого дороже нет, – убежденно возразил парусник, но лучше объяснить своей мысли не мог. Не мог он объяснить и того, что любимое дело становится постылым, если человек прикован к нему.

Да они и без того порой плохо понимали друг друга. Много лет они служили на одном корабле, и каждому казалось, что другой меняется и, конечно, к худшему. Красивый и ловкий Павел был моложе парусника, но по службе обогнал его и числился уже капралом. Он обладал многими талантами, но выбрал из них один главный и теперь имел славу лучшего артиллериста на эскадре. Очкин хотел во что бы то ни стало выбиться в люди. Для человека простого это был долгий и порой безнадежный путь. Но Павел был упрям и, раз задумав дело, никогда не отступал.

Прежде всего он решил скрепить свою жизнь «законом». Тотчас после окончания войны он посватался к дочери ластового офицера, заведовавшего пошивочной мастерской и амуницией. Офицер, человек суровый и осторожный, чинил матросское одеяние, как видно, довольно успешно, ибо дочка его, помимо добрых качеств жены и хозяйки, принесла мужу и небольшие деньги в приданое. Теперь Павел мог подумать о собственном доме. Адмирал всегда шел навстречу людям семейным. По первой же просьбе капрала он приказал выдать ему материал для постройки.

Павел Очкин сам работал по строительству города, и ему нужен был только помощник. Он пытался договориться с корабельным плотником, но плотник запросил слишком много.

– Салтан ты, братец, форменный салтан, ежели так со своего брата дерешь, – укорял Трофим плотника.

И капрал Очкин тут же решил, что всего лучше позвать в помощники самого Трофима.

Они работали по вечерам и в праздники, после обеда.

Стояла осень, ясная и сухая. Флот уже около двух месяцев, как вернулся с маневров и теперь готовился к зимовке. Ветры основательно расшатали суда. От знойного солнца смола вытопилась из палуб и бортов, пазы пропускали воду. С кораблей снимали поврежденный рангоут и пушки, требовавшие ремонта. Кроме того, предстояла долгая зимняя работа по постройке казенных зданий – казарм и магазинов.

Капрал Очкин торопился до зимы перебраться в свой дом, а потому не давал отдыха ни себе, ни паруснику. Но Трофим, любя работу, делал все очень тщательно, а потому не скоро. Строгая доску для подоконника, он отходил от нее на несколько шагов и, прищурив глаз, любовался блеском дерева.

– Атлас будет – не доска, хоть рукой гладь, – говорил он вслух, видимо, довольный и собой и своей работой.

Но Очкин не одобрял художественных вкусов Трофима.

– Не фельдмаршалу в доме жить, – говорил он, – ни к чему нам это.

– Как ни к чему? Навек, может, тебе. Хорошая вещь душу и глаз человеку радует.

– Тоже нашел радость! Ты бы вот поторопился, так меня бы порадовал.

– Эх, не понимаешь ты ничего, Павел!

– А тут и понимать нечего. Не собор строим – дом. Капрал оглушительно стучал молотком и думал свое: ежели парусник будет работать так медленно, то, пожалуй, больше семи копеек за день платить ему и не след. Казна вдвое меньше платит. А семь копеек – деньги большие, да и Павел не помещик какой-нибудь, чтоб деньги кидать».

Они работали молча. Журавли давно пролетели, и больше уже ничто их не отвлекало. Парусник острогал еще доску, врубил подоконник, принялся за другой, а потом, как всегда, ни с того ни с сего сказал:

– Да, брат, это понимать надо.

Павел давно забыл, о чем они говорили.

– Чего понимать?

– А все, жизнь всякую – и свою и чужую. И, по обыкновению, парусник начал рассказывать о человеческих бедах и неустройствах. Многие из них были известны капралу, многие нет, но все одинаково усиливали чувство обиды, которое возникало в нем при мысли, что люди не поймут, насколько он не властен швырять деньги. И какая кому польза, если говорить о бедах? Беды так бедами и останутся. У матроса Ивикова нога гниет вот уже два года, так сколько ни говори, новая нога не вырастет. Бабка Анфиса упала в колодец и захлебнулась в воде. Сколько ни вспоминай, Анфиса из могилы не встанет. Никакой жалостливый человек ее не поднимет.

– Ну для чего ты это говоришь, Трофим? – вдруг рассердился капрал. – Пустой твой разговор. Так, слова одни. Кому прок от них?

– А потому и говорю, – спокойно отвечал парусник. – Мы все в образе рабском рождены, и всякая беда прежде всего на нас падает.

– Небось и господ не обходит.

– Верно, парень, да только реже. Кто от язвы мрет? Все простой народ. У господ и лекаря, и снадобья, и пища особая, а кто нам подможет, ежели не свой брат?

– А свой брат из чего подможет? Из каких доходов? На то начальники поставлены.

– Что же начальники! Хлопочет вон Федор Федорович Ивикову пенсион, да никак, видно, других не проймет.

Парусник редко говорил о людях дурное, за исключением разве начальства, которое, по его мнению, было поставлено, чтоб насаждать справедливость, а следовательно, и должно было быть судимо строже. На свете существовала какая-то хитрая механика, в силу которой справедливость весьма часто превращалась в беззаконие. Как это выходило, Трофим понять не мог, но сильно на этот счет тревожился.

– Феня обед несет, – сказал капрал и бросил молоток.

По каменистой дорожке подходила молодая женщина в черных башмаках на босых тонких ногах. Все ее внимание сосредоточилось на узелке, который она несла, и ноги ее ступали с робкой опаской. Она боялась разлить щи из небольшого глиняного горшка.

– Понятие у бабы, что у курицы! – сказал, усмехаясь, Павел. – Ну взяла бы посудину побольше. Нет, идет, словно кто ее за пятки держит. Думает, что ежели на горшок глядеть, то и не сплеснешь.