Книга Потешная ракета - Елена Колядина

– Нет! – прижала руки к груди Феодосия. – Погодите, Андрей Митрофанович! Грешен перед вами и не тот… не та… – Феодосия путалась, отвыкнув говорить о себе в женском роде. – Не та, за кого себя выдавала… не муж и не монах. …Жена и ведьма, избежавшая казни, Феодосия Ларионова, в девичестве Строганова. – И стянула с головы черную шапочку, выпростав отросшие волосы, скрученные шнурком.

Случившийся рядом детина отпрянул и выронил серебряный поднос, на котором подавал Соколову расшитые перчатки.

К удивлению Феодосии, Соколов, смешавшись лишь на мгновенье, захохотал:

– Баба?! Ведьма?! Хороши же вы там, за стенами монастырскими! А еще обижается ваш брат, что чернь поет о монахах срамные частушки!

Соколов зело любил ведьм, ибо со своей супругой, лепой, но постной и смирной, очень скучал.

– Ну же, повернись! Изрядные стегна! Ах ты, ландыш! И как я принял тебя за монаха?!

Феодосия в смущении одергивала рясу.

– Нет, не могу поверить, – задыхался от смеха Соколов. – Но ты же в науках и диспутах сильна? Откуда такая девица взялась? Эх, жаль, нужно срочно ехать в думу! Оставайся… – Соколов подмигнул. – Вечером подискутируем всласть…

Была у Соколова двоица неистовых полюбовниц, семнадцатилетняя вдова в Москве и замужняя дама в Венеции, обе зело любострастны, но скудны умом, и потому он весьма вожделенно взглянул на новоявленную ученую жену.

Феодосия порозовела и робко попросила:

– Ой, нет, остаться в чужом доме не могу. Мне бы облачение женское… Тулуп какой ни есть, оголовник…

– Какой тулуп! Шубу подать! Кунью, крытую сукном! И рукавицы меховые!

– Что вы, какая шуба, какие рукавицы, не зима еще.

– Приказываю: шубу! Жар костей не ломит!

Детина, сжимавший поднос, ринулся в глубь сеней и вскоре появился с женскими одежами.

– Спаси вас Бог, Андрей Митрофанович! Все верну, как найду сыночка своего Агеюшку…

– У монаха еще и чада объявились! – утирал от смеха слезы Соколов. – Ничего не надо возвращать, носи. Так куда же ты сей час?

– Скрыться мне нужно, ибо возвел на меня навет Вениамин Травников, обвинил в убийстве брата Варсонофия, который сын игумена нашего Феодора, – торопилась объясниться Феодосия.

– Как, и у настоятеля сын? Он тоже баба?! – ликовал Соколов.

– Нет-нет!

Феодосия нарядилась в женские одежды, и боярин с удивлением воззрился на прелепейшую девицу.

– Ах, ведьма! И за что ж тебя казнить хотели?

– За многое, – махнула рукой Феодосия. – За волхование, чародейство, поклонение идолу, за крест из полевых цветов… Прощайте, Андрей Митрофанович!

– И куда пойдешь?

– Искать по свету сыночка…

– Погоди! – Соколов снял с пальца и сунул в горсть Феодосии великий перстень с рубиновой шишкой, обсаженной алмазами. – Это тебе за уроки с моими отпрысками и наши замечательные научные диспуты! Продашь за изрядные деньги! А пока, на пищу, возьми… – Соколов покопался в болтавшемся на стегне шелковом кошеле и извлек золотую монету.

Феодосия вышла за ворота и посеменила, путаясь с непривычки с длинных полах меховой шубы, крытой расшитым темно-зеленым сукном.

Соколов, бойко выехав в карете, весело махнул на прощание рукой.

Холоп, открыв рот, глядел с каменного резного крыльца вослед монаху, обернувшемуся девкой. Феодосия надвинула пониже к бровям шерстяной оголовник и пошла куда глаза глядят.

Возле темной харчевной лавки, закрывавшейся по причине смутных волнений, она упросила продать печеных пирожков с капустой, запила брусничным морсом. От запаха тушеной капусты опять потянуло в пищной жиле, и Феодосия едва сдержала блевоту.

«Очадела ты, Феодосьюшка, согрешила с Олексеем, – вдруг услышала она голос повитухи бабы Матрены и встряхнула в растерянности головой, не зная, верить или нет неожиданному известию? Плакать или радоваться? От Бога сей младенец или… сказать страшно… Грех даже и подумать – монах очадевший! Ох, нет, авось сие не так…»

Опустились синие сумерки.

В Москве было все так же неспокойно – то и дело проходили ватагами стрельцы, казаки, воротники. Возле церквей тревожно переговаривались почтенные горожане, у питейных домов, терзая вороты коровьих охабней, спорила о важном государственном деле теребень кабацкая.

Неожиданно площадь накрыл тревожный набат огромного колокола, следом раздался грохот пушечного выстрела, от которого заложило ушеса и поднялись тучи ворон. Москвичи ринулись прочь с улиц, началась сутолока, заржали, встав на дыбы, лошади, перевернулась повозка, кто-то закричал – истошный вопль вонзился в грудь Феодосии, как вилы в скирду.

Феодосия побежала, изыскивая, где укрыться.

Улица задрожала от еще одного пушечного выстрела.

Феодосия, скороговоркой молясь, поспешно завернула в ближайшие ворота, оказавшиеся не по-хозяйски распахнутыми. Навстречу ей из крепкого строения выскочили несколько парней и мужей и, не глядя на жену, пробежали в калитку.

Феодосия почти бегом миновала темный двор и заполошно вторгнулась в двери, над которыми теплилась пред иконой лампадка. Спотыкаясь, пробралась по темному, низкому проходу и оказалась вдруг в обширной, освещенной оплывшими свечами, но пустой хоромине.

Возле одной стены сооружен был помост навроде для казненния. А позади помоста покачивались бирюзовые волны с белыми гребнями, розовые облака и три огромные алые рыбы, запряженные в раззолоченную повозку.

Сквозняк кружил, поднимая невидимыми струями белоснежные перья и серебряный пух.

Феодосия с радостным недоумением обвела взглядом роскошно намалеванный занавес.

Полотнище качнулось.

«Феатр! – поняла вдруг Феодосья. Сердце ее сжалось и застучало, наполнившись глупыми, бессмысленными надеждами. – Игральные хоромы! Что, как представляет здесь позоры Истома? Что, как избежал он казни?! Ведь не сгорела же я в срубе? Что, как и он спасся?»

Сверху, шурша, упала шелковая лента. Некто всхлипнул.

Феодосия подняла зеницы.

Из-за солнца, подвешенного на невидимых веревках, выглянуло детское личико с театральным румянцем на щеках, наведенным алым ягодным соком. На Феодосию глянули огромные голубые глаза, смутно напоминавшие ей саму себя.

– Кто ты? – срывающимся от закипающих слез голосом вопросила Феодосия, уже зная ответ.

– Джагет! – ответило по-цыгански чадце с льняными кудрями и шмыгнуло курносым носом.

– Какой же ты джигит, – плача, сказала Феодосия. – Ты мамин сынок Агеюшка…

Хоромина затряслась от пушечных выстрелов.

Агейка вцепился ручонками в стрелу солнечного луча и вознамерился закричать от страха. Феодосия подняла дрожащие руки к намалеванному солнцу и подхватила доверчиво потянувшееся к ней чадце. В ворот стянутой на тесемки рубашки, изображавшей древнегреческую тунику, проскользнула и закачалась перед глазами Феодосии цепочка с крестиком и крошечной подвеской – солонкой с горкой соли, семейным гербом тотемских солепромышленников Строгановых.