Книга Стужа - Венделин Шмидт-Денглер

Я должен был зайти за художником к священнику, которому тот нанес визит. «Вы просто позвоните в дверь, — объяснял он мне мою задачу, — и ждите, я тут же спущусь». Он не сказал, что я могу войти в дом. К священнику он временами заглядывал, чтобы поговорить «о черной кошке хозяина, так как ни о чем другом с ним говорить невозможно. Но вино у него столь отменное, что я всегда откликаюсь на приглашения», — не преминул заметить художник. И я через кладбище направился к дому священника. По дороге я читал имена на могилах детей, родители обычно фотографировали умершего ребенка, и фотография крепилась к надгробному камню. Однако нередко попадались безымянные могилы, и не было никаких указаний, что здесь покоится ребенок. Меня удивило, что на дорожке, пролегшей между детских могил и ведущей к большой куче компоста, совершенно отсутствуют следы. Ни один человек, по крайней мере уже давно, к этим могилам не приходил. Не увидел я и ни единой свечи, каковые у нас в Л. непременно ставятся на могилы детей и почти всегда зажжены. У двери дома я дернул за колокольчик. Долго ждать не пришлось: на втором этаже открылось окно, и, отступив на шаг, я увидел в нем лицо молодой худощавой женщины. Кухарка священника, подумал я. И тут же за дверью послышались шаги спускавшихся по лестнице людей. Я услышал, как художник прощается со священником. Штраух обещал вскорости зайти опять и еще раз благодарил за кофе. Потом дверь открылась, и он появился на пороге. Художник взял меня под руку и повлек вниз вдоль стены, на полянку, где виднелось несколько ясеней. Священник рассказал ему о больших переменах, якобы происходивших в «чудовищном аппарате церкви», и о стремительном взлете нового Папы. «Однако существование церкви, — сказал художник, — какой бы она ни была, разумеется, ничем не оправдано. Во всяком случае как церкви». Потом он пожаловался на «страшные головные боли, начавшиеся еще в доме священника, теперь они разыгрываются всё раньше и становятся всё сильнее». Кухарка, по его словам, — любовница трубочиста, но священнику — он ее брат — служит так верно и умело, что он без нее и шагу ступить не смог бы. «Священник — сын крестьянина из Лунгау, — сообщил художник, — и на редкость беспомощен в практической жизни». Его наивность импонирует художнику, он, «безусловно, хороший человек, хотя, и, как говорится, несмышленыш в самых простых делах». Что уж тут говорить о его отношениях с епископом, в резиденции которого его отнюдь не жалуют. Однако в делах церковных священник имеет свою позицию. А художника он даже не пытается приобщить к чему-то такому, в чем сам не убежден окончательно.

По пути в гостиницу мы вдруг повстречались с группой рабочих со стройки. Безмолвно приблизившись к нам, они поздоровались, поскольку мы знали друг друга. «Видите, — сказал художник, когда мы разминулись с ними, — эти люди на правильном пути, это правильные люди». Он смотрел им вслед, когда те исчезали за кустами бузины. «А вон там, на противоположном склоне, будет второе подземное водохранилище. — Он заставил меня повернуться к теневой стороне. — Можно точно определить общий контур. Дорога, которая там виднеется, проложена по заказу Министерства энергетики; для крестьян, чьи усадьбы оказались рядом, эта дорога стала настоящим подарком. Им пришлось заплатить какой-то чисто символический взнос, этим-то деревенским богатеям. Просто смехотворную сумму, которая к тому же наполовину возмещается Министерством сельского хозяйства. Прежде к этим усадьбам вела лишь разбитая тележная колея, она начиналась внизу, у станции. Видите, в этом месте река запружена и вовсю эксплуатируется, электростанция, как вы понимаете, должна быть и подводным сооружением, и отчасти вдаваться в скалу. За три с половиной года строительства здесь погибло восемнадцать человек, кого краном убило, кто утонул, кого завалило, кого раздавили колеса грузовика. И это, если вдуматься, еще не слишком высокая цена! Технические трудности очевидны, вы же видите: сама местность сопротивляется промышленному строительству!» Работать там внизу — значит медленно издыхать. «На практике всё еще гораздо страшнее. Люди обречены на пожизненную усталость и не способны ни к чему высшему. Да и какое там высшее! Этот муравейник без всякой пощады используется лишь как чудовищный транспортер грязи в интересах миллиардного проекта».

«Спрашивается, люди ли эти замученные существа, — говорил художник, — которые зачастую без пяти двенадцать на полусогнутых плетутся наверх, в какую-нибудь хижину, или в столовку, или в гостиницу. Всё здесь пропитано запахом рабочих тел, от стройки тоже идут испарения и от целлюлозной фабрики, они сливаются в общий смрад. А на фабрике, да будет вам известно, технологические приемы не изменялись на протяжении десятилетий. И цеха всё те же. Окна-то высокие, но сквозь них ничего не видно: сантиметровый слой грязи. А грохот машин отбивает всякую охоту глядеть в окно, да и куда смотреть? В черноту? В холодную черноту? Сначала строители пытались переманить рабочих с фабрики. Соорудили какой-то агитационный балаган, сулили авансы. Но едва ли кто дал себя уговорить, ведь строительство дело временное, год-другой, и ему конец, а о конце фабрики говорить не приходится. По крайней мере, покуда он не предвидится. Целлюлозная фабрика для них — прямо-таки оплот надежности. Более того, строительство станет еще и одним из серьезных источников рабочей силы для фабрики. Почти все они там, внизу, коммунисты. Для коммунизма здесь — благодатная почва. Здесь, в высокогорной долине, где уже ни во что не верят. Тут, внизу, все они — коммунисты. Эти места — клок соломы для коммунистического трута. Ведь коммунизм, если вы еще не знаете, — ближайшее будущее всего человечества. Коммунизм завладеет и самой затерянной юдолью этого мира. Даже самым потаенным уголком последнего из протестующих против него мозгов. Коммунизм — это то, что расцветает на грязи и на зловонии, на чудовищных контрастах. Коммунизм грядет — как бы они ни артачились! И за всем этим — Москва и ее недреманное око, Москва всегда начеку, и границ для нее не существует». Затем он сказал: «И при этом ведь речь идет об изначальной, наихристианнейшей долине. Но скажите мне честно, в чем корни теперешнего католицизма, христианства вообще? Где они?» Мы стояли с ним в центре деревенской площади.

«А вы были когда-нибудь счастливы? Вы знали, что такое счастье? И случалось ли вам бывать в такой ситуации, из которой вы уж и не надеялись выбраться?» — И тут же заткнул мне рот: «Я не хочу слышать ответа на свой вопрос».

Повстречавшись с живодером, который заболтался с сапожником в дверях одного из домов, мы вернулись к усадьбе священника, а затем, миновав сад богадельни, вновь оказались на площади. «Вам слышно, как я по ночам открываю окно? — спросил художник. — Я часто встаю и открываю окно. Хожу из угла в угол. Но это меня не успокаивает. Сначала кажется, вот-вот задохнусь, но когда в комнату заползает холод, голова тяжелеет еще больше. Всё надеешься, что холодный воздух раскрутит в тебе какие-то маховички, как завод пружины заставляет идти часы. Однако это всего лишь иллюзия. Теперь всё труднее даются усилия и уловки вновь запустить свои колесики. Прямо как с часовым механизмом. Пусть это и примитивное сравнение, но я предпочитаю опираться в речи на самые примитивные аналогии, держаться за самые простые колышки… Бессонница для вас наверняка пустой звук. Во всяком случае, на бессонницу вы не жалуетесь. Меня теперь мучит всё, как иного томит река, в которую он глядится, но прыгнуть не решается. Отвратительные сцепления во всем, что связано с людьми и их прошлым. Я вообще не вижу ничего удавшегося». И потом, уже вблизи лиственничного леса: «Все, что ли, ждут? Все, как и я, ждут чего-то такого, что всё изменит, всё разорвет, всё прекратит? Перенеся в какую-то другую сферу или загнав вглубь?» Тут нам попался на глаза почтальон, он шагал из гостиницы и, приветствуя нас, коснулся рукой фуражки. Не издав при этом ни звука. Когда он был уже достаточно далеко, художник сказал: «У него, как и у большинства местных, какая-то собачья побежка, собачьи ухватки. Он ненавидит свою жену. Ненавидит своих детей. Пьет. Прогуливает рабочие дни. Человек — идеальный ад для человечества. И всё для людей — феноменальный резон быть такими, какие есть». Мы прошли мимо стога и быстро спустились к гостинице.