Книга Сибирская жуть-2 - Александр Бушков

И все-таки… Меня все время мучила какая-то смутная мысль, воспоминание, что-то было сегодня фантастическое, бредовое, необычное, чему в жизни и места-то быть не может…

Дома, вечером, после душа и после ужина я сел за письменный стол записать события сегодняшней прогулки на Мининское нагорье. А в моем дневнике… А в моем дневнике я обнаружил несколько страниц, мелко исписанных моей собственной рукой. Шариковой ручкой. Черной пастой… Когда же я это успел написать? Есть у меня давняя привычка записывать все необычное, что случается со мною, изо дня в день: погоду, события семейной хроники, общественные процессы — свидетельства времени.

Я стал читать, что же это я написал в своем дневнике. Я стал читать и вспомнил! Господи! Да ведь я же видел сегодня совершенно потрясающий сон! Мне казалось, что это вовсе и не сон, что все это происходит со мной наяву. Будто бы мы ходили с Машей на Мининские Столбы. Будто бы все было почти также, как и потом, пару часов спустя, когда нас подняла с постелей наша бабушка Ирма. Все было так, да и не все так. Впрочем, давайте-ка все по порядку…

— Вставайте, лыжники! У меня уже и пироги готовы! Завтракать пора — и в лес. Вон уже и лыжи ваши в коридоре… У меня нынче тесто подошло ни свет ни заря, в четыре часа пришлось подниматься и пироги стряпать…

Мы позавтракали, оделись и обулись. Одежда и обувь были сухими, неделю пролежали, провисели в теплых каморках и палки были сухими и теплыми…

В городе был туман, его наносило на город с незамерзающего Енисея. Мы купили билеты на платформе Путепровод, сели в вагон, поздоровались с профессором философии из того вуза, где я еще недавно работал и где теперь почти никогда не бываю.

За окном вагона стоял густой туман, сквозь него иногда проглядывали одинокие березки в степи. На Минино нас обогнал скорый пассажирский, а через три минуты двинулись и мы и скоро сошли на платформе Караульная.

Здесь туман несколько рассеялся. Мы надели лыжи и пошли по лыжне вверх, на Мининское нагорье. Мы видели зайчишку на тропе, рябину над головой в тумане, который снова встретился нам на дороге перед самым выходом на Мининское нагорье. Вот и кедровое густолесье слева и поляна — справа…

Я читал то, что написано было в моем дневнике, и мне казалось, что это я записывал не реально состоявшееся событие, а сон, мой сон, яркий и удивительно сущный, осязаемый, цветной, объемный, с запахами, с ощущениями тепла и холода… Не сон — реальное бытие… И все-таки что-то стояло между мной и тем, что я видел, будто прозрачная стена, будто какое-то табу, запрет с не моральными, а физическими параметрами неизвестных мне свойств и качеств.

Значит так: вышли мы с внучкой на Мининское нагорье, в то место, которое когда-то именовалось Лысой горой. Отчего Лысой-то, что, там в древние годы какие-то сибирские ведьмы и шаманы на шабаш слетались, что ли? Слева — кедровая чащоба, справа — поляна заснеженная. И то и другое — в плотной пелене тумана… И тишина, совершенно фантастическая. И чувство какой-то настороженности и тревоги, ощущение опасности.

Справа в тумане, в десятке метров от тропы, от присыпанной снегом лыжни мы вдруг смутно увидели нечто странное: дюжина металлических ступеней поднималась от снежной целины, уходила вверх, с земли в туман. Тяжелых ступеней, прямо корабельных, с большими заклепками. Крашены ступени военно-морской корабельной краской, кажется, она называется шаровой. Лестница-трап, или как там ее по-морскому, упирается в снег, в чистейший снег, только что выпавший. Нижний приступок припорошен снегом, свежим. Снежок и сейчас все еще вроде бы падает, даже не падает — материализуется из тумана, куржак, не снег… Верх лестницы исчезал в туманной мгле…

Я смотрел на все это, и жила во мне какая-то оробелость. Не страх, не ужас, настороженность, что ли. И вдруг мне неудержимо захотелось взобраться по этим ступеням, поглядеть, куда они ведут, что там за тайна в пологе плотного голубоватого тумана, чем кончается таинственное сооружение на макушке Лысой горы. Я будто голос услышал, приглашающий меня подняться. С внучкой…

Мы подошли к… к конструкции, сняли лыжи, воткнули их в снег. Он был глубоким, лыжи чуть ли не по самые крепления вошли в неплотный наст. И встали на первый приступок. Он оказался широкий, в полметра. Металлическая подковка на лыжном ботинке стукнула об него, и он зазвенел — металл, чистый и звонкий, хоть колокола из него лей. Слышали, как звенит золотая монета, если ее бросить на каменный пол? Под шаровой краской заметен рифленый рисунок, объемный, геометрический. Я никогда не видал такого рисунка раньше. Неземной рисунок, очень чужой. И все-таки человеческий он, чтобы ноги на металле не заскользили, не сорвался бы человек с этой лестницы.

Высота каждой ступени была сантиметров в тридцать, один английский фут, длина — метра три, скорее, три английских ярда. У меня глаз математика, наметанный…

Мы постояли на первой ступеньке, ступенище. И… пошли вверх. Маша держала меня за левую руку, я чувствовал, как пульсирует беспокойно кровь к ее ручонке. Мы поднялись на несколько ступенек, столько же ступеней выплыли вверху из молочной мглы. Когда мы прошли вот так дюжину ступеней, я посмотрел вниз. Там уже ничего не было видно: только десять ступеней лестницы вниз и десять вверх, а в их серединке, между небом и землей, внутри туманного пространства мы — дед и Маша на тяжелых ступенях неизвестно чего.

Мы как бы повисли в туманном пространстве, будто все в мире остановилось вдруг: ни единого звука, ни порыва ветра — все замерло, все молчит — мертвая тишина, мертвая, глухая, пугающая тишина. И десять ступеней вверх, и десять ступеней вниз. Десять ступеней, ведущих в… никуда? Мы находились в туманном шарике, крохотном, шесть — восемь метров в диаметре… Мне захотелось бежать, улизнуть отсюда, вниз, в город, домой…

А голос во мне спокойно приглашает: «Иди, не бойся…»

Не могу дать отчета, сколько же мы ступеней оставили позади себя, думаю, довольно много, когда перед нами появилась в тумане матово-золотистая стена, теплая, будто бы из высокосортного молочного стекла. Мы подошли к ней вплотную и увидели на гладкой поверхности на уровне груди что-то вроде кнопки такого же цвета, что и сама стена, золотисто-матовая. Кнопка — не кнопка, так — выпуклость.

Я поднял руку и нажал большим пальцем на кнопку. И тотчас же прямо перед нами появилось овальное отверстие, с яйцо лебяжье. Оно стало расти и превратилось на глазах в овальный дверной проем, достаточно большой, чтобы пройти сквозь стеклянную стену. За этим люком не было ничего. Белая, золотисто-розовая, матовая мгла…

Внучка сжала покрепче мою руку и первая прошла сквозь эти ворота — куда? Я шагнул за нею в эту мглистую неизведанность. Наши ноги опустились… на траву, а трава росла на обширной поляне, ограниченной почти корабельными поручнями, будто бы кованными из золота или другого золотистого металла, изукрашенного белой и голубой эмалью. Поручни я рассмотрел потом, а сначала в глаза бросилась трава: не наша трава, не земная. Основная ее масса была зеленоватой: светло-зеленой, темно-зеленой, желтовато-зеленой, голубовато-зеленой, впрочем, в оттенках травы рассматривались все цвета радуги. Трава была мелкой, многие травинки цвели. И цветы были неземными, очень яркими и декоративными, будто их не природа создала, а великий художник. Это была совершенно не знакомая мне растительность.