Книга Гугенот - Андрей Хуснутдинов

— Ваш сослуживец.

— Какой?

— Из роты вас только двоих направили в полк в Грузию, в Миха-Цхакая.

— Фалько, что ли?

— Да. — И?

Григорий отряхнул с брюк воображаемые соринки.

— И…? — повысил голос Подорогин.

— В общем говоря… — Григорий потер ладони. — Фалько — это адаптация немецкого falke, «сокол». Он же из Северного Казахстана, из семьи бывших ссыльных немцев…

— Еще одно слово, — пообещал Подорогин, — и я тебя прибью, ей-богу. При чем тут ссыльные немцы?

— Немцы тут, конечно, ни при чем. — Григорий, притворно закашлявшись, склонился к коленям. — Извините… Не в немцах, конечно, дело. Все дело тут, Василий Ипатьич, в соколах, потому что именно из-за соколов в позапрошлом году конторой — вы понимаете, о чем я — так вот именно из-за соколов вы и были взяты в разработку. Хотя, если разобраться, соколы тут по большому счету тоже ни при чем. Они — это своего рода, как у нас говорят, маркёры, диаграммные пики, точки над «i», когда не то что игнорировать, а, в общем-то, уже даже уточнять смыслы процессов поздно, когда все, как говорится, налицо.

— Налицо, — задумчиво повторил Подорогин, до которого из всей этой тирады дошло только то, что в позапрошлом году он был взят в разработку. — А, интересно, почему в позапрошлом году?

— Здравствуйте… — поник в плечах Григорий.

— Что?

— В позапрошлом году на Скнилове — это тот самый ваш любимый аэродром подо Львовом — Су-27 упал на толпу. Вы телевизор смотрите?

— И…? — замер с приоткрытым ртом Подорогин.

— «Украинские соколы» тогда убили семьдесят семь человек, — сказал Григорий, после чего опять взялся отряхивать соринки с брюк.

Подорогин хотел что-то возразить, но осекся, огладил подросший, с наплывом шва, затылок и откинулся в кресле.

Какое-то время ему казалось, будто однажды он уже переживал эту ситуацию — ненормальный молодой человек, сидя в кресле против него, так же сомнамбулически отряхивал брюки и пол так же убаюкивающе вибрировал под ногами.

— Меня взяли, — сказал Григорий, — два года назад.

— Что? — не понял Подорогин.

— Вы спрашивали — как долго я в этом участвую? Так вот — меня взяли два года назад. После ложного обвинения и приговора. Вам это еще интересно знать?

Подорогин отер лоб. Занятый мыслями о Фалько и катастрофе на аэродроме, он почти не слушал молодого человека.

— Хорошо, — кивнул Григорий. — Не интересно. Но что вы должны зарубить себе на носу, Василий Ипатьич, вызубрить, как таблицу умножения — это то, что отныне вы не принадлежите себе. Да и никогда, в сущности, не принадлежали.

— То есть как?

— А так. Вы знаете, что римские цезари безо всякого страха ходили в толпу и на равных общались даже с бывшими рабами? Вы знаете, почему они могли себе это позволить?

— Почему?

— Потому что иерархия, которую сегодня пытаются замещать звероподобной охраной, «пульманами» и заборами, тогда располагалась в более компактных и куда более надежных помещениях. — Молодой человек постучал себя пальцем по темени. — Если холопу объявляют о его равенстве царю, холоп рано или поздно убивает царя. Чего холопу не объясняют при известии о равенстве, так это того, что теперь он сможет лицезреть нового царя с безопасного для обоих расстояния. А что есть сейчас эквивалент безопасного расстояния? Телевидение либо решетка. Либо… — Мизинцем Григорий подтянул на носу сползающие очки.

— Либо —…?

— Планирование.

— Я не понимаю, — вздохнул Подорогин. — И что?

— А то, что иерархия сегодня фасуется только по инстанциям и братве. Что сегодня человечеством она не воспринята так же, как отторгается кальций при безнадежном заболевании. Что сегодня, объявляя высшей ценностью жизнь индивида, мы забываем о роде человеческом. Продлевая жизнь отдельной особи, мы сокращаем жизнь вида. Мерин живет дольше жеребца. Все эти заоблачные права, прививки, пенсии, лобызания в жопу голубых, целования в культи безруких и безнадежных в нарывы — во имя чего? Вам нужен процветающий вид или отсроченное кладбище?

— Слушай, — поинтересовался Подорогин, — у тебя семья есть?

— Есть, — ответил молодой человек таким тоном, каким обычно отвечают на риторические и в то же время опасные вопросы. — Полный комплект. То есть — отказались во время суда. А что?

— Одна передача вспомнилась. — Подорогин потер ладони. — Про волчью стаю: здоровые волки пытались помогать раненым и даже больным. И даже, по-моему, старым волкам помогали.

(Это была неправда, такой передачи он не помнил.)

— А по-моему… — Григорий задумчиво поднес к своему лицу сжатый немощный кулак и, будто обжегшись, встряхнул пальцами. — По-моему, вы просто путаете взаимовыручку с милосердием.

— А какая разница?

— А разница — как между кишкой и грыжей. — Вороватым детским движением молодой человек спрятал руку под себя. — Дайте стае Христа, нирвану или, чего доброго, харераму, и вам на сезонный отстрел даже тратиться не надо будет — сами передохнут. И про семью мою вы вовремя поинтересовались, ничего не скажешь: достойный подражания пример милосердия… — Григорий поелозил в кресле, подсовывая под себя вторую ладонь и тем еще более делаясь похожим на ребенка. — Прививая волкам Христа, попы — как и врачи, между прочим, тоже — никогда не пользуются чистыми, живыми культурами. Нагорная Проповедь, не будь между ней и паствой попа — ведь это идеальное оружие массового поражения. Только, в отличие от Христа, душа ваша попу потребна в той мере, в какой она сопряжена с кошельком вашим. «Возлюби врагов своих», — говорит Христос. То есть: исчезни с лица земли. «Возлюби врагов своих, — вторит Христу батюшка, но с поправкой: — А если невзлюбил или еще чего там почище, так исповедуйся и — внеси, жертвуй». Что такое Священное Писание в конечном счете, как не его бесчисленные толкования, и храм, как не доходный дом?

— Религия — бордюр души, — вспомнил Подорогин слова Штирлица.

— Чье это? — с живой улыбкой заинтересовался Григорий.

— Неважно.

На минуту молодой человек замолчал, ворочая сомкнутыми губами и как будто пробуя фразу на вкус.

Подорогин прикрыл ноги халатом — по полу, несмотря на хорошее отопление и ковровое покрытие, сквозило. Посмотрев на кабанью голову, он только сейчас понял, что левый глаз чучела закрыт: кабан, заглядывая в салон не то из соседнего помещения, не то с того света, скалясь, панибратски подмигивал ему. Подорогин, зажмурившись, помассировал глазные яблоки.

— Вера, конечно, добрая вещь, — продолжал Григорий, — но сейчас, согласитесь, остается лишь механическая обрядовость, корчи в парче какие-то. И вот как, скажем, вы это представляете — матюгальники на минаретах? Апостолы на мерседесах? Моя мать религиозна до мозга костей, а в детстве чуть не убила меня сахарницей, когда я иконку уронил. Крови, как на бойне, было. До сих пор ямка… — Молодой человек потрогал голову за ухом. — И разве так за Бога заступаются? Да ладно бы так. Мать со всем ее приходом хотя бы еще боятся Его, а теперь к Нему прицениваются, как к пакету акций, и жертвуют — будто вкладывают. Не догадываетесь, почему Христа Спасителя так быстро восстановили? И разве ж это — вера?