Книга Бабушки - Дорис Лессинг

Я предложил Ранед научить писать кого-нибудь из ее детей. «Могу и всех», — сказал я. Эта идея ей очень понравилась. Она ответила, что пока они еще совсем малы, но она об этом подумает и будет присматриваться, кто проявит к этому способности. Мне стало смешно: как понять, есть ли у малыша врожденный дар к искусству письма? Она ответила вежливым укором, мол, если кто-то из них — детей у нее к тому времени было уже трое — окажется более спокойным и внимательным, чем другие, тогда она приведет это чудо ко мне. «Ведь ты же не думаешь, что у ребенка, способного к бегу и дракам, хватит на это терпения», — сказала она. И тронула пальцем один из стилусов, как будто это была змея или ящерица, способная укусить.

Это произошло не так давно. Но теперь я уже единственный умеющий писать человек, и меня это особенно беспокоит, ведь вскоре не станет и меня. В конце концов, хоть мы и знаем, что на севере живет народ, у которого существует целый класс писцов, фиксирующих легенды, сделки и историю на тростниковых свитках, не стоит ожидать, что кто-нибудь из них забредет сюда! Такова — была — одна из наших сказок о том, как к нам из-за гор пришел голодный скиталец в лохмотьях и научил нас письменности взамен на то, что мы возьмем его под свою защиту. Он ушел из родного города, чтобы избежать наказания за какое-то преступление, о котором мы предпочитали его не расспрашивать…

Я снова попросил Ранед позволить мне обучить кого-то из ее детей. Она сказала, что двое из них могут подойти. Но сначала надо подготовить их к восприятию возможности писать как таковой. Во время правления Дестры, когда я был маленьким, теми, кто умел писать, восхищались. Когда меня выбрали для обучения, я очень радовался. Некоторые говорили, что потребности в этом новом навыке, то есть письменности, нет, потому что все наши знания, история и сказки хранятся в нашей памяти, их знает каждый ребенок. В этом свете казалось, что записывать — слишком трудно и ни к чему. Конечно же, тогда никто не смог бы поверить, что все наше культурное наследие может быть утрачено, может исчезнуть, да еще и так быстро! Теперь все эти песни и сказания помнят только старики.

Если бы это еще было в моей власти, я бы созвал все Города и попросил бы выйти стариков, кто помнит хоть что-то, и пересказать все это заинтересованной молодежи — ведь наверняка такие еще остались?

Эти переживания и тоска давят на меня тяжелым грузом.

Иногда я просто не могу понять: зачем старики продолжают жить, если это дается таким трудом? Быть старым — очень утомительное занятие. Мне так нравится наблюдать, как дети Ранед скачут и танцуют, с какой легкостью у них это получается: в первую очередь мы теряем именно это — простую радость движения…

И тем не менее я планирую усадить за стол как минимум двоих из них и лишить их движения настолько, чтобы они выучили значки, которые откроют им силу Слова.

Я отдал поручение найти человека, кто еще помнит, как сделать из тростника перо. Ко мне поднялась старая женщина, я дал ей денег, чтобы она перед смертью передала это мастерство другим. Ей было так приятно, что это ее умение еще кому-то понадобилась, что она расплакалась. Она хотя бы помнила, как мы некогда жили…

— Теперь все так плохо, — прошептала женщина, испуганно оглядываясь из опасения, что ее может услышать недруг, — это тоже что-то новенькое. — Почему все стало таким некрасивым, почему столько шума? Иногда я сижу и сама себе пою наши старые песни, я делаю это только тогда, когда молодежи рядом нет, ведь они надо мной смеются. Говорят, что старые песни — нудные…

— Прекрасно тебя понимаю, — ответил я, и мы, как свойственно старикам, предались воспоминаниям, но, когда пришли слуги, мы смолкли. Мне известно, что сын мой расспрашивает их о том, чем я занимаюсь, с кем встречаюсь. Присылает ко мне врачей, когда я чувствую себя еще довольно хорошо. Я полагаю, что намерения у него добрые, но все равно чувствую себя как в тюрьме.

И вот я достиг настоящего момента. Вчера я написал эти слова: «как в тюрьме».

Вчера Бора сказал, что ДеРод болеет, а народ размышляет о том, кто займет его место. Я был ошарашен. Понимаю, что это кажется смешным или даже нереальным, но я не представлял себе его стариком — а ведь он был мне ровесником! Уже давно его образ в моей голове стал походить на образ Жестокого Кнута, он вытеснил воспоминания об очаровательном юноше — том, при мыслях о котором хотелось улыбаться. Старик. Ну конечно, ДеРод уже должен был состариться… Я отправил к нему гонца с сообщением, что хотел бы с ним повидаться, будто за последнее время — последние полвека — ничего особенного и не произошло. Неужели — действительно?.. Ну да, примерно столько. Ответа я не получил. Я что, ждал его? Да. Потому что после смерти Одиннадцатого на меня нахлынуло столько воспоминаний обо всех нас, в основном о том, какими мы были в молодости. И я был полон теплых чувств по отношению к прошлому, ко всем нам, и к ДеРоду тоже — тому, каким он был тогда…

Я ждал. А сегодня я просто взял свою палку, которая обычно стоит в углу, и пошел. Он жил недалеко. Даже я мог дойти пешком. Сейчас появились сиденья, в которых тебя могут перевозить носильщики, но я ими ни разу не пользовался. Отчасти потому, что мне это не нужно, отчасти потому, что молодежь относится к этому как к игре: они устраивают гонки, словно носильщики — животные, и подгоняют их хлыстом. Мне это кажется позорным, но я понимаю, что в Городах теперь такие нравы, что мое мнение сейчас послужит лишь очередным примером стариковских причуд.

День выдался чудесный. Мне предстояло подняться в гору, пройдя вдоль Водопада, потом через площади и прочие общественные места, и через лес, который мы, Двенадцать, задумали и посадили. А теперь летом здесь можно укрыться в холодке под богатой кроной великолепных деревьев.

Я шел, как и всегда в последние годы, медленно и осторожно, солнце уже заметно опустилось за деревья и светило мне прямо в глаза, и вдруг раздался громкий смех и издевательские крики: это означало, что где-то рядом молодые люди. Действительно, в мою сторону побежали семеро парней; они меня заметили и кинулись ко мне, словно при виде дикого зверя. Я замер и стал смотреть на них. Они тоже остановились в нескольких шагах от меня. Лицо каждого из них кривилось в ухмылке, характерной для этих времен.

— Ну и что тут у нас? — спросил предводитель.

Я мгновенно узнал его с первого взгляда.

— Смотри-ка, старый попрошайка, — подхватил другой. — Раньше у нас их не было, а теперь полно.

— Мне нвавится его пватье, — продолжил первый.

Это у них теперь новая мода такая: картавить и жеманничать.

Сами они были одеты в стиле, перенятом у Варваров: кожаные брюки и жакеты, грудь и плечи открыты. На мне же, как и всегда, было мое коричневое одеяние.

— Отдай мне это пватье, — сказал предводитель.

Я уставился на них, не смог удержаться. Ребята почему-то казались мне знакомыми, не Варварского типа, каких сейчас много — с острыми, отточенными чертами, наглые, — нашему народу были характерны более широкие лица, открытые, честные, наши люди не казались слишком уж хитрыми, а вызывали доверие. На этом, столь миловидном лице, глумливые ухмылки казались просто нелепой маской не по размеру, резкий смех и дерзкая манера речи с их голосом тоже не гармонировали.