Книга Вознесение - Лиз Дженсен

— Хуже всего те, кто вообще не ответил, — говорит Фрейзер Мелвиль безжизненным тоном. — Ибо я в точности знаю, что они подумали и что повторяют между собой. Выплясывают на останках моей репутации.

— Жалеешь.

— Нет. Да. Если Бетани права — нет. Если ошиблась — да, естественно. Придется мне объявить себя невменяемым. Психоаналитик у меня уже есть.

— Арт-терапевт.

Он скорбно улыбается:

— Убогому все сгодится.

Через пару дней он звонит мне и заявляет ликующим голосом:

— Она предсказала, что пятого будет наводнение в Бангладеш, и оно случилось. А теперь на Мумбай надвигается циклон, и доберется он предположительно завтра. Точь-в-точь как написано в ее дневнике. Тринадцатое сентября. Она знала за месяц, а то и больше. Ни одному метеорологу такое не под силу.

— Чувствуешь себя отмщенным?

— А ты нет?

— Нет, — выбираю я, представив, как Бетани жует свою зеленую жвачку и триумфально потрясает кулаком, словно ей достался приз. — Мне просто противно. И еще я чувствую себя… виноватой, что ли.

Разослал всем еще по письму, насчет Гонконга и Самоа, однако надежды мало. Все или считают меня кретином, или завидуют: думают, я изобрел какой-нибудь небывало чувствительный прибор.

Через несколько дней после того, как циклон утихомирился, унеся свыше трехсот жизней, я приезжаю к Фрейзеру Мелвилю.

Он молча открывает дверь. За эти дни он похудел, одежда висит на нем мешком. Физик не нагибается меня поцеловать и ничем не показывает, что рад меня видеть. Отчуждение между нами растет, и, кажется, он утаивает от меня нечто существенное. По телевизору показывают уже известные мне новости. Гонконг охвачен огнем. Из-за взрыва газа рухнул небоскреб, восемьдесят человек убито. Сотни других погибли, когда в рыбацкую деревушку ударила молния. Начавшийся пожар, мгновенно раздутый тропическим бризом, перебросился на сухой как спичка лес вокруг пика Виктория. Сейчас там вечер, и показанный сверху город похож на оранжевое пятно посреди Южно-Китайского моря. На другом берегу, в Коулуне, тоже бушуют пожары, вспыхнувшие из-за утечек газа.

Наконец я прерываю молчание:

— Объясни мне, что происходит. — Киваю на экран. — Помимо этого.

— Вчера мне позвонил декан моей кафедры. Ему не нравится, что я выступаю с научно не обоснованными заявлениями.

— Это о паре писем коллегам?

— По его мнению, я злоупотребляю университетским статусом. Декан у нас старой закалки.

— И какова кара?

— Да, в общем-то, никакой. Наверное, попытаются меня выжить, хотя сидеть и ждать я не намерен. Попросил полтора месяца за свой счет.

— И он согласился?

— С оскорбительной легкостью, — натянуто улыбается физик. — И ни одна сволочь не хочет со мной разговаривать об этих пожарах, даже приватно, — говорит он, показывая на экран телевизора. — Я теперь персона нон грата.

— Включая Хэриша Модака? — Ответом мне служит красноречивое молчание. — А что в Интернете?

— О, там новость разлетелась как птичий грипп.

О том, что это палка о двух концах, мне объяснять не надо.

— Значит, рано или поздно информация просочится в ученые и журналистские круги.

Позволив этому предположению повисеть в воздухе, спрашиваю:

— И что теперь?

— Поедем в Лондон, попробуем достучаться до тех, чье мнение чего-то стоит.

— До активистов?

Он пожимает плечами:

— На безрыбье…

— Думаешь, они воспримут это иначе?

С тяжелым вздохом физик тянется за бутылкой виски.

— Не знаю. — Его лицо перестает сопротивляться силе тяжести. — Выпить хочешь? Я — да.

Щедро плеснув в стакан, осушает его одним глотком и наливает еще.

Утром серо и пасмурно, зато наконец-то немного спала жара. Поля, живые изгороди, клумбы с названиями фирм-спонсоров стоят словно геральдические флаги, расцвеченные оранжевым, красным и темно-зеленым. В этом году это уже вторая осень. Первая высушила листву и налила плоды обжигающим соком еще в мае. И снова — листопад, лопаются каштаны, обочины пестреют алыми ягодами шиповника, боярышника и белладонны. Я привыкла ездить одна, и мне трудно привыкнуть к тому, что вместо сложенного инвалидного кресла рядом со мной сидит живой пассажир, и к тому же такой опухший и заспанный. Накануне Фрейзер Мелвиль слишком увлекся спиртным, а я не сказала ему ни слова, как промолчала и о мучившем меня желании. Что это было с моей стороны — нежелание навязываться или элементарная трусость? Казалось, он почти забыл о моем присутствии, а я постеснялась сделать первый шаг. В любом случае, рассуждала я, спальня-то на втором этаже.

Зато теперь несостоявшаяся близость давит на нас обоих — еще один кирпичик в невидимой стене разногласий, выросшей в первые двадцать минут нашего путешествия. Камень преткновения — Бетани: имеем ли мы право ее втягивать и до какой степени? Я настаивала на полной анонимности. К тому же, убеждала я, если выяснится, что наш источник сидит в психушке, вряд ли сей факт добавит нам шансов на успех. Физик признает резонность моего аргумента, но добавляет, что оказался меж двух огней: если он должен молчать о том, что озарения Бетани — результат электрошока, то и свою гипотезу о повышенной чувствительности к гео и метеофлюидам он выдвинуть не может, а значит, и научных аргументов у нас — ноль. В конце концов мы приходим к хлипкому компромиссу, но остаток пути в машине царит подавленное молчание. Все уже говорено-переговорено. В сухом остатке — тот простой факт, что терять нам нечего. Выбора у нас нет. После того как Хэриш Модак дал нам от ворот поворот, остается одно: представить наше дело на суд других «зеленых», не связанных с планетаристами. Фрейзер Мелвиль со всеми его учеными степенями и званиями, судя по всему, уже вылетел с работы, и, похоже, мне грозит та же участь. Если за его молчанием скрывается надежда на успех нашего предприятия, я могу ему только позавидовать и надеяться на откровение свыше о том, что такое «Скорбь». Хотя бы отдаленное представление. Нечто конкретное, а не смутные картинки, в которых фигурируют потопы и нашествия саранчи. Может, ядерная катастрофа?

На сей жизнерадостной мысленной ноте мы въезжаем в столицу.

Спасение планеты — большой, отлаженный бизнес. И хотя он живет за счет пожертвований, то есть коллективного чувства вины, его публичное лицо излучает ту же уверенность и дальновидность, что и приютившее его здание — начиная от облицованных солнечными батареями фасадов и неброских ветряков на крыше и заканчивая впечатляющей коллекцией подаренных авторами произведений искусства, которые украшают лобби. Размах деятельности, компетентность административной машины поражают воображение. Деньги и идеология — мощное сочетание. Нас просят подождать, нам приносят капучино. В приемной, на огромном, во всю стену, экране, показывают монтаж из агитационных роликов. Десять минут спустя нас сопровождают на десятый этаж, откуда открывается вид на панораму в духе кубизма: ломаная черта лондонских крыш под сгущающимся покровом облаков. Тусклая городская серость, разбавленная зелеными полосками парков и достопримечательностями, которые показал мне отец в последнюю нашу поездку сюда — шесть лет назад, когда его голова и мои ноги еще функционировали, — оказавшуюся нашим незапланированным прощанием с городом: знаменитый «огурец», он же штаб-квартира компании «Свисс Ре», башня Центрального почтамта, «Лондонский глаз», колонна Нельсона, собор Святого Павла.