Книга Волк. Ложные воспоминания - Джим Гаррисон

Обычный похмельный завтрак, слишком много воды со льдом. Я заказал яичницу с ветчиной и картошкой, двойную «кровавую Мэри».

– Бар закрыт.

– Можно поговорить с заведующим?

– Его нет.

– Тогда с помощником?

Я добрался до клерка, тот спустился со второго этажа и принес мне выпить. Я дал ему доллар на чай и развалился на стуле. В дальнем конце зала двое мужчин, судя по всему, из Нью-Йорка читали каждый свой «Уолл-стрит джорнэл». Когда я вошел, они посмотрели на меня с явным отвращением – я быстро показал им средний палец, но они уже уткнулись в свои газеты и ничего не заметили.

Я переехал мост Макино за рекордное время, разогнав старую колымагу до восьмидесяти миль и в первый же час приговорив пинту. Лихо я ее прикончил. Здорово, лес и вода, здорово, мост. Я ехал по нему, отводя глаза, – жутко боюсь мостов, особенно Верраццано-Нэрроуз и Макино. Уж больно они длинные. Почему-то Бэйбридж и Золотые Ворота кажутся прочнее. Может, перееду во Фриско и сяду на вещества, но мне нужна смена времен года, а чередование тумана и дождя наводит тоску. К вечеру я добрался до Трейдинга, повернул, чтобы проехать мимо дома, где родился, и с отвращением отметил, что торговцы, очевидно, решили превратить городок в «альпийскую деревню», понавесив на свои лавки фальшивые кровельные мансарды. Ни хуя себе родина, и я все так же равнодушно порулил на юг, купив еще одну пинту.

Отец оставил меня на берегу около черной ямы в речной излучине и велел не двигаться. День только занимался, я простоял на одном месте почти до вечера – только тогда он вернулся с большой корзиной, полной форели. Но я тоже поймал штук шесть форелей и несколько окуньков, которых он выбросил в воду на прокорм черным дроздам. Мы ехали обратно в коттедж от Лютера через Бристоль к Тастину, потом в Лерой на озеро есть рыбу. Двое взрослых и пятеро детей в маленьком домике, крытом асбестом. Мы чуть-чуть поспали, около полуночи поднялись опять и отправились в окуневую экспедицию, начинавшуюся ровно в двенадцать. Я греб вдоль озерного берега, отец раз сто забрасывал удочку со своей любимой сочлененной блесной. Он поймал четыре штуки, я – одну. Мы съели их на завтрак с яичницей и картошкой. Мы с братом спали под голыми бревнами чердака, жар струился над нами, а вместе с ним комары и запах дровяного дыма. Часто по крыше в футе от моей головы начинал стучать бешеный дождь, а когда он кончался, другой дождь порывисто сыпался с веток деревьев. В то время я совсем не думал о близких мне людях – о родителях на нижнем этаже и о брате в одной постели со мной. На неизбежные и нудные сборища съезжались родственники то матери, то отца, а еще ежегодные сходки менонитов, с которыми через отца мы были как-то связаны. Сотни человек, породненных старой фотографией Линкольна; на дальнем плане предок, улыбающийся в окладистую бороду. После смерти отца я оборвал эти связи – без всяких усилий, оставив лишь похороны время от времени. Я терпеть не мог ту увеличенную фотографию, которую его мать, моя бабушка, повесила на стену вместе со старыми снимками из колледжа, окружив все это веточками сухих цветов и газетных вырезок. Маленький иконостас, на который она собиралась смотреть до самой смерти. Думаю, семьи, основанные на родстве, исчезают – медленно, конечно, но все равно исчезают.

После Манселоны и Калкаски – Кадиллак, затем Лерой и Эштон, где я повернул по грунтовке налево, чтобы проехать мимо озера. Но через несколько миль остановился. Я не был там уже больше десяти лет и сейчас решил, что лучше не ехать. На особенно огромной пихте, росшей на другом берегу озера, всегда сидели три синие цапли. Две легко различимые гагары, самец и самка, некоторое количество больших каймановых черепах – все знакомы настолько, что впору давать имена. И в первые несколько лет после войны в глубине леса – семейство рысей с их особенной музыкой, сердитым пронзительным визгом. Возможно, на рысином языке это значит «я тебя люблю». Едва не увязнув в канаве, я развернулся на сто восемьдесят градусов. Вторая пинта уже принялась за свою восхитительную работу. Потом я снова пришел в себя и выкинул ее через окно в канаву, хотя в бутылке еще оставалась почти половина. Дело к вечеру, и мне хотелось спать. Я запарковался у дороги на чью-то ферму, расстелил на заднем сиденье спальный мешок, свернулся в нем калачиком. Если я хочу быть ничем, то это мое дело. Полным ничем, к которому потом я, может, что-то и добавлю, но сейчас – нечего. Сейчас мне бы вареный окорок с хлебом, маслом и острой горчицей. Предположение: вдруг я уже выбрал свою долю пойла, подобно явному, хотя и мифическому числу китайских оргазмов. Мы с отцом строили в доме мансарду, дополнительную спальню, гараж с крытой верандой и патио. Провозились почти месяц, потом я залез на только что построенную крышу и решил уехать в Нью-Йорк. Мы сидели в желтой кухне за желтым кухонным столом.

– Зачем тебе в Нью-Йорк?

– Не хочу здесь оставаться.

– Ты там уже один раз был.

– Хочу попробовать еще.

– Где ты будешь работать?

– Не знаю. У меня есть девяносто долларов.

И я ушел наверх укладывать вещи в картонную коробку. Кое-какую одежду, еле на меня налезавшую. Пишущую машинку, которую он купил мне два года назад за двадцать долларов. Пять или шесть книг – Библию с комментариями Скофилда, Рембо, «Бесов» Достоевского, «Переносного Фолкнера», «Смерть в Венеции» Манна и «Улисса». Именно так. Я принес из подвала кусок бельевой веревки и обвязал ею коробку. Отец так и сидел за кухонным столом.

– Можешь взять мой чемодан.

– Пишущая машинка туда не влезет. И потом, он тебе самому нужен.

– Жалко, что я не могу дать тебе денег.

– Зачем они мне.

Мы сидели за столом, и я выпил банку пива. Мы говорили о пристройке к дому, сооруженной во время его отпуска. Затем он встал, достал из стенного шкафа бутылку виски, и мы выпили несколько стопок. Он ушел в спальню, принес оттуда два своих галстука, завязал их. Я запихал их под крышку коробки.

Утром мать, братья и сестры плакали из-за того, что я уезжаю, – все, кроме старшего брата, служившего во флоте и расквартированного сейчас на Гуантанамо; отец отвез меня на автобусную станцию.

– Дома тебя всегда ждут.

Я проснулся посреди ночи на заднем сиденье с пересохшим горлом и умеренным отвращением к самому себе. Завел машину и включил радио, чтобы узнать, сколько времени. Всего одиннадцать. Братья Эверли пели «Любовь странна».[127]Да, из этого следует, что ею можно управлять. Я поехал обратно через Рид-сити и выпил кофе в том самом кафе, где двадцать пять лет назад съедал в темноте кукурузные хлопья, перед тем как отправиться ловить форель. В первом классе мне завидовали из-за того, что я таскался за взрослыми, как собака, на все рыбалки. В речке Бакхорн водилась одна мелочь. Быстро проехать старый дом и поляну с фиалками у ряда огромных ив. Никаких привидений, а сантименты – крышка, которой вовсе ни к чему прикрывать настоящее. Перекрашенный линолеум и кладовка для продуктов. Больничка, за ней перелесок и куча шлака, где мне выковыряли «розочкой» глаз. Кажется, почти не болело, но, когда я пришел домой, поднялся крик. Обретя «спасение» в баптистской церкви, я пробыл спасенным два года, десять раз за это время перечитав Библию, – по средам и субботам молитвенные собрания в церкви, когда люди клянутся в своей повседневной жизни быть достойными неподражаемой благодати Иисуса. Я обращался к ним, цитируя «К ефесянам» Павла об облечении во всеоружие Божье. Религия воодушевляет львов – даже беглый взгляд под платье, если он запрещен, означает мгновенный стояк. О, если бы ты был холоден или горяч в Лаодикее, а раз ты только тепл, я тебя попросту изрыгну. Апатия. Дети, лишенные наследства. Как точно. Современные пилигримы бродят по стране, не пожелав стать страховыми агентами. Просто скажи «нет», скажи кому-нибудь, и весь этот кошмарный блядский бардак оставит тебя в покое. Сопротивляйся его кильватерной струе. В ночном заведении Лансинга один негр сказал мне: не переступай эту черту, – и нарисовал носком ботинка невидимую линию. Я не переступал, но мы тогда напились и обо всем забыли. Съели большого бизона, который на самом деле карп. Но я не так уверен в себе, как молодые. Я успел пожить до спутника. Не выходит женатая жизнь. Там в темноте, мимо которой я проехал, осталась женщина – я знаю ее, но не уверен. После чтения Исайи и Иеремии какие могут быть вопросы о товариществе. Я слышал, что теперь это помешанные на религии придурки, но мои мозги повернуты против шерсти, так что вон из моей комнаты. Настоящий лапсарианин[128]с хриплым дыханием. Напуганный Каином и матерью Ишмаэля. Как мог Авраам даже помыслить о том, чтобы убить своего сына? Я поехал в Колорадо и позабыл всю религию, когда на заброшенной пожарной каланче она стащила с себя «ливайсы». Хотя бы десять секунд удовольствия, потом опять и опять. Новые открытия. Я припарковался у забегаловки в Париже, Мичиган, городке на две сотни жителей. Надвигалась новая жажда.