Книга Кровавый отпуск - Виктор Кнут

И еще омерзительнее оказался тогда, когда наконец справился с поясом. Халат соскользнул вниз и сразу был отброшен на пол коротенькой пухлой ногой. А «хозяин» предстал на сцене, освещенной свечами, голым, аки младенец. Если, конечно, не брать в расчет шлем и некое украшение из ремней — нечто вроде того, что так и не смогла надеть на себя девочка.

«О мамочка родная! — подумала я. — Никогда в жизни не видела голого карлика. И не видеть бы никогда! И все же, развернись-ка, родимый. Развернись, развернись. Погляжу, что там есть у тебя между ног. То же, что и у других мужичков, или нечто больше похожее на экспонат из Кунсткамеры? Да развернись же, черти тебя побери! Дай посмотреть. Интересно».

Но «хозяин» не торопился переключать внимание на меня. Он был полностью поглощен разборками с «тридцать шестой» и был серьезно настроен сначала отвести душу на ней. Размяться, так сказать, а уже после заняться мной. На десерт.

Он снова вцепился девочке в волосы, заставил ее встать на карачки и несколько раз приложился бичом ей вдоль спины. От души приложился. С оттяжкой. «Тридцать шестая» тоненько взвизгнула и завыла. Глухо и тоскливо, как-то совсем не по-человечьи. Так собаки воют порой по покойнику. Так, наверное, воют и привидения в мрачных шотландских замках.

— Заткнись! — Карлик еще раз стегнул бичом. — Заткни-и-ись, я сказал! Проси прощения!

Девочка всхлипнула, сипло втянула воздух и обхватила ручонками изверга за тощую задницу, уткнулась лицом ему в живот.

— Пажа-а-аласты-ы! — простонала она. — Я больше не бу-у-уду-у-у.

Карлик довольно хрюкнул и еще раз прошелся бичом ей по спине.

— Пажа-а-аласты-ы-ы! — девочка, продолжая всхлипывать и подвывать, тесно прижималась к истязавшему ее ублюдку, тискала пальчиками его сморщенные, как у младенца, ягодицы, громко чавкая, целовала его в живот и в пах.

А он стегал и стегал. Особенно не усердствуя. Но ведь в руке у него был ременной сыромятный бич. Я чувствовала, как больно сейчас его жертве. И как омерзительно ей в объятиях отвратного голого недоростка, играющего в хозяина.

Когда пробьет наконец мой час, сперва я добьюсь того, чтобы он начал мечтать о смерти! И лишь потом приведу его мечты в исполнение!

Щелчки бича били по нервам, будто электрические разряды на сеансе электрошока. К горлу вновь подступил комок тошноты. Я попыталась отвернуться, закрыть глаза, не смотреть на эту кошмарную аллегорию из Дантова «Ада». Но то, что происходило сейчас рядом со мной, обладало некоей притягательной силой. И веки непроизвольно приподнимались. Голова поворачивалась. Как ни хотела, я не могла оторвать взор от этого сатанинского шоу.

— Ладнысь. Будет с тебя, — наконец пропищал карлик и отбросил в сторону плеть.

Я облегченно вздохнула. Будто сейчас на эшафоте была вовсе не «тридцать шестая», а я. И ременная плеть размеренно обхаживала мою спину. Впрочем, у меня все еще впереди…

А он тем временем оставил девочку лежать — громко всхлипывая, вздрагивая худеньким тельцем, — и вспомнил, о том; что сегодня в программе есть еще я. На десерт, так сказать… И развернулся ко мне! Блестящий от пота отвратительный гоблин. Вызывающий тошноту. Наряженный в невероятную портупею из черных ремней, украшенных заклепочками и цепочками. Вонючий мелкий засранец с совсем даже не мелким, совершенно стандартным стоячим членом, который тискала и поглаживала пухленькая ладошка. Хм, теперь буду знать, что у карликов с этим делом все в норме. Век живи, век учись.

— Смотришь, Матильда?

Я промолчала.

— Смотри. — Карлик соскочил с кровати и, на ходу теребя свое мужское достоинство, вплотную подбежал к клетке. — Смотри!

Черт с ним, с маньяком. Я демонстративно прижалась физиономией к сетке.

— Нравиццы?

«Не так, чтобы очень, — подумала я. — Карлсон с пропеллером был бы, наверное, сексуальнее. Эх, не стошнило бы. Но надо терпеть. В интересах дела. Во имя свободы».

И ответила:

— Ничего.

— Что «ничего»?! — взвизгнул карлик.

— Все нормально.

— Не ври! Врешь все, мразь! Все вы все врете! Всегда врете! Я вам противен! Все вы воротите нос от меня! Брезгли-ы-ывыи, бля… А я, виноват? Виноват, скажи мне, что я такой?..

«А я виновата? — подумала я. — А „тридцать шестая“? В чем мы виноваты-то?»

— …Что таким родился? — продолжал плакаться карлик. — Не-э-эт! Все вы меня ненавидите! Мною брезгуете! Да!.. Брезгуешь мною? Матильда? А, брезгуешь? Так вот и умойся своей брезгливостью! Щас умоисси! Ща-а-ас! — Он размахнулся и изо всей силы шарахнул плетью по сетке. — Ща-а-ас тебя во все дыры! — И еще раз шарахнул. И еще… Уродец распалился буквально за считанные секунды. — Сперва мелкую, после тебя.

Может быть, надо было что-то ему ответить? Но что? Я не психолог. Я не разбираюсь в тонкостях души обиженных жизнью педофилов-садистов. Я не знаю, как вести с ними дискуссии.

И я промолчала. А карлик оторвался от клетки и, снова на время забыв обо мне, влез на кровать. После небольшого антракта следовало ожидать продолжения, но наблюдать дальше за всем этим дурдомом у меня не осталось никаких сил. Я легла на топчан и закрыла глаза. И была рада бы заткнуть и уши, но руки были по-прежнему крепко связаны за спиной, и как я не старалась все это время ослабить веревки, непрерывно манипулируя кистями рук, добилась только того, что ладони больше не затекали и оставались теплыми. Но хоть малейшей свободы в движениях получить я не смогла. В деле связывания пленников карлик был асом. Наверное, натренировался на «тридцать шестой».

Я лежала, неудобно вытянувшись на жестком коротком топчане, и помимо желания вслушивалась в шебуршание на кровати, в негромкий сюсюкающий шепот «хозяина». Он резко сменил кнут на пряник — не в прямом смысле, конечно, в переносном. Хотя я бы не удивилась, если бы этот придурок действительно, отложив в сторону плетку, достал бы с полочки пирожок и начал бы скармливать его несчастной избитой девочке. Но до меня пока доносилось только его виноватое бухтение:

— …Досталось бедненькой… маленькой… девочке… Все, больше не буду… Давай поглажу, где у тебя болит… Давай, пожалею… Кисонька… Мышка…

«Скорее бы этот пес похотливый переключился на меня, — думала я. — Появится хоть какая-то ясность, возникнет хоть какое-то движение. Не бесполезное лежание на топчане в позе отрешенной от яви жертвы, в роли бессловесной свидетельницы, а возможность что-нибудь предпринять. Не будет же этот уродец развлекаться со мной с пистолетом в руке. Расстреножит, наверное, меня перед тем, как насиловать. Вот тогда и придет хана негодяю! Не поможет ему никакая плетка, никакие ремни, никакие заклепочки… Скорее бы, черт его побери!»

Невнятное бухтение, в котором еще можно было разобрать обрывки невнятных фраз, перешло в довольное уханье и кваканье. Сволочь «хозяин» трудился на кровати изо всех сил. А я продолжала бессмысленно валяться на топчане, пытаясь переключиться мыслями на что-нибудь — все равно что, — за пределами этого подземелья.