Книга Доля ангелов - Арина Веста

Трагедия Эдипа, как ни странно, тесно связана с гипнозом и внушением. Запретное влечение к матери и тайный страх перед отцом Зигмунд Фрейд назвал Эдиповым комплексом, хотя сам Эдип был абсолютно свободен от этого комплекса. С подачи Фрейда гипноз в гипнотических практиках разделился на два вида — отцовский, основанный на страхе и подчинении, и материнский, базирующийся на любви и ласке. Сталин, мощный природный гипнолог, соединял эти два вида внушения: страх перед карающей силой государства и любовь к Родине. Отсюда и известный цинизм его высказываний в кругу близких друзей. Бывший семинарист, уж он-то знал наверняка: «Каким бы ни был предмет вашей веры, реальным или воображаемым, вы достигнете одинакового успеха, если вера ваша будет искренней». Первыми это осознали священники и фокусники-гипнотизеры.

— Ты был прав: история повторяется, — прошептала Маша. — Но неужели Маркел и вправду был внуком Тайбеле?

— Я постараюсь разобраться в этом.

Через несколько дней работы в отделе «реабилитированных» в Центральном архиве и фондах Академии Наук я знал о сыне Оскара Тайбеле и Веры Земличной почти все. Он действительно состоял в недолгом браке с Фирой Горской. Но вот закавыка: Маркел родился через восемь месяцев после того, как Данилевский погиб в экспедиции на Северный Урал, а ушел он туда и того раньше. В это время Тайбеле плавал на эсминце в Карибском море и дрессировал дельфинов. Вернувшись, он навел справки а, может быть, лично встретился с Фирой. Во время встречи он, возможно, и намекнул о сокровище, обладателем которого он являлся. И Фира уверила Тайбеле в том, что Марик его внук и единственный наследник загадочного предмета.

В моем расследовании оставалась только одна тайна: как перстень попал к Вере Земличной и кто рассказал ей истинную историю.

Я перечитал все письма, хранящиеся в архиве. На конвертах стояла отметка о перлюстрации, но видимо, сталинские цензоры схалтурили.

Этот сложенный в восемь раз тетрадный листок, выпал из конверта с письмом. Писал Вере Земличной ее муж Михаил. Судя по обвинениям, собранным против него ОГПУ-НКВД, Михаил принадлежал к литературной группе «Сибиряков». Все члены этого литературного кружка были расстреляны в 1937 году за сочувствие Колчаку и пропаганду шовинизма. Судя по приписке, сделанной рукой Михаила, письмо было передано тайно с «верным товарищем», когда сам Михаил находился на Лубянке. Впоследствии письмо изъяли вместе с документами Веры. Кодовое слово «барон Унгерн» заставило меня развернуть письмо и всмотреться в нервно пляшущие строки.

* * *

«…А теперь о перстне, что я оставил тебе.

Осенью двадцать восьмого года я оказался в Новониколаевске. После разгрома Колчака множество бывших золотопогонников пробирались в Западную Монголию через красноармейские пикеты. Ты знаешь, я недолго воевал в белой армии, до революции закончил два класса пехотного училища. Рослых, чисто одетых мужчин хватали прямо на улицах. Два дня я провел у знакомой барышни, пока не решился на побег через оцепление города. Конный разъезд красноармейцев взял меня по ее наводке.

За день до этого сгорел старый Новониколаевский острог и всех арестованных рассовали по подвалам, некоторых держали в отсыревших погребах, но мне „повезло“. Меня отвезли в бывшее Дворянское собрание, там теперь располагалось губернское ЧК, и заперли в подвале. Я не сразу понял, что не один. На полу в углу лежал человек. Электричества в городе не было. В окошко под потолком сочился лунный свет. Мой сосед походил на живого мертвеца, лишь огромные глаза жили на бледном вспухшем лице. Безумие и жестокая мысль попеременно мешались и вспыхивали в них.

— За что взяли? — отрывисто спросил он.

— Одна уездная красотка, теперь продажная сексотка, меня сосватала с тюрьмой, а я мечтал попасть домой, — ответил я неожиданным куплетом.

— И тебя предали! Баба? Я баб ненавижу. Тех, которые забыли, зачем родились бабами. Везде вырезал курящих, проституток, комиссарских шлюх. Но с другой стороны, женщина отвращает от смерти. Если двое ко мне попадали: мужик и баба молодая, я их в ночь перед расстрелом вместе сводил, а утром, все… Страшно это. Завтра и в меня из семи стволов жахнут…

Он нервно закуривал маленькие папироски и сразу бросал:

— Мало я их перевешал. Тысячелетия они ждали этот день. Теперь дорвались и вцепились, не только русского духа скоро не останется, но и немецкого. Я чистокровный немец, в моей крови и тевтонский крестоносец, и чернокнижник, и пират. В моей крови верность долгу и служба идее. Это было непонятно даже моим офицерам: попойки, мародерство, славянская распущенность. Я запретил пить. Десятерых, пойманных на месте, велел бросить в ледяную реку. Двое или трое выплыли. Те, кто видел посинелые трупы, бросили пить.

И тут я понял: рядом со мной на гнилой соломе сидел Роман Унгерн, Кровавый Барон! О его зверствах ходили легенды. Своей крайней жестокостью этот человек словно хотел стать выше жизни и смерти. Он был пойман в конце августа в Монголии и привезен в Новониколаевск, тогдашнюю столицу Красной Сибири.

Он тер виски и судорожно терзал свой большой череп, вспоминая предательство своих генералов:

— Грязные псы! В спину убили верного Резухина и увели войско в Маньчжурию. Я еще верил в своих монголов, но без армии они уже не верили мне, Живому Богу Войны. Едва я прискакал, желтые накинулись стаей, разоружили и бросили умирать, связанного. Красные пришли на третий день. Я сделал все, чтобы умереть, видишь? Но это все равно, что обыграть черта в карты.

Он отогнул ворот шинели. На его шее чернела борозда:

— Хотел повеситься, но ремень оказался слишком широким. Завтра убьют. Все будет оболгано — и мое имя, и жизнь, и смерть. Блюхер, тевтонская свинья, предлагал мне сотрудничать с большевиками. Я сказал ему по-немецки, что любая сделка с нечистью уже бесчестие. Вот колчаковцев жаль. Хорошие были солдаты… А, плевать… Все равно расстрел, — пробормотал он и пальцами разорвал подкладку шинели. Он достал из обрывков ватина что-то слабо мерцающее в лунном свете. В его руке был перстень с крупным камнем.

— Это перстень Чингисхана, ключ Шамбалы. Два раза я посылал гонца в Тибет. Первый раз он привез мне только верительные грамоты тибетских лам, второй раз не вернулся вовсе. Живой Бог, ты обманул меня!

Он негромко засмеялся. Зловещий смех, похожий на кашель замер. Сжимая в кулаке перстень, он всматривался в камень:

— Смотри, на нем проступает кровь. Грядет великая война. Европа обречена. Желтолицые орды пройдут по Европе, копыта их лошадей вытопчут ваши города. Я вижу, как поднимается Великий древний Китай. Я не умру! Я обязательно приду туда, чтобы возглавить новый крестовый поход, поход желтой веры. Мы сравняем с землей ваши прогнившие церкви и города, мы очистим человечество от сорняков, и наше знамя, вымоченное в ритуальной крови, заплещет на всех континентах! После того как священный круг замкнется, мы с тобой вернемся в Агарти! Мы будем носить белые одежды, говорить на санскрите и жить по принципам Ригведы. Мы обретем забытый Европой закон! Вечный закон, растворившийся в водах Ганга и Индийского океана, восторжествует… Я вижу воинов, много воинов! Их черные с золотом стяги плещутся на ледяных ветрах. Ты говоришь, они мертвы?