Книга Лихорадка - Лорен Де Стефано

— Ты не спала всю ночь? — еле слышно спрашивает Габриель.

Я перевожу взгляд на него и вижу, что он смотрит на меня.

— Нет, — отвечаю я. — Спи дальше.

Но он не закрывает глаз, пока я не возвращаю записку в сумку и не укладываюсь снова.

Я слышу, как Клэр спускается вниз по скрипучей лестнице, а потом мне слышно, как она двигается по кухне. Интересно, смогла ли заснуть она? Что творится у нее в голове теперь, когда она узнала о судьбе своей пропавшей дочери? Семь лет — это большой срок. Достаточно большой, чтобы человека признали мертвым. Достаточно большой, чтобы потрясение и боль прошли, раны зарубцевались. Мне по-прежнему не хватает родителей, я вспоминаю их каждый день, но я перестала видеть их лица в толпе. Я перестала ждать, что они каким-то образом ко мне вернутся. Каково это — обнаружить, что любимый человек, которого считали умершим, все это время, оказывается, был жив?

Наверное, точно такие же чувства будет испытывать мой брат, когда снова меня увидит. Если такое вообще случится.

Закрываю глаза и стараюсь заснуть. Я понимаю, что мне нужен отдых, раз уж собралась весь день провести в Манхэттене в поисках брата. Мне надо справиться с потрясением, вызванным неожиданным поворотом событий.

Однако сон не приходит. Я лежу так несколько часов — или мне это только кажется, — пока, наконец, не рассветает. Под веками у меня возникает ярко-бежевое свечение. Кто-то из малышей начинает плакать в кроватке, начиная цепную реакцию.

Завтрак пахнет чудесно, но я не ощущаю вкуса еды. Те же яркие пятна света по-прежнему плавают у меня перед глазами. Однако я знаю, что Габриель за мной наблюдает, и намазываю на тост побольше джема, чтобы хоть как-то его проглотить.

Мэдди и ее новая подружка Нина стали неразлучны. Когда я видела их в последний раз, они наматывали круги вокруг рояля, словно слышали какую-то мелодию, недоступную всем нам.

По небольшому телевизору, который Клэр держит на кухонном столе, передают новости. Опять про возмущение по поводу идеи президента о восстановлении лабораторий. Есть, конечно, и сторонники, но новости в основном посвящены гневной оппозиции. Например, женщина из первого поколения сожгла шестерых своих детей, которых родила в надежде, что со временем найдется способ излечения.

Сайлас бормочет себе под нос о глупых попытках спасения, и я бросаю на него возмущенный взгляд через стол.

— Хочешь что-то сказать, принцесса? — воркует он.

Я собираю со стола тарелки и прихватываю ту, что стоит перед ним, как раз в тот момент, когда он тянется за последним кусочком вафли, залитой сиропом. Отношу посуду в мойку.

В новостях начинается эпизод о президенте Гилтри. Больше ста лет назад граждане могли голосовать за своего президента. По словам диктора, какое-то время это работало, а потом противостоящие стороны начали воевать друг с другом. Сейчас президентство переходит по наследству. Короткое время жизни новых поколений, похоже, ставит под угрозу традицию президентства, но Гилтри, похоже, считает, что способ решить проблему — заиметь как можно больше детей. То, что все его дети — сыновья, тоже выглядит подозрительно. Многие предполагают, что он создал собственную генетическую лабораторию, чтобы манипулировать полом детей. Некоторые даже говорят, будто в этой лаборатории уже найдено средство от вируса, но я не понимаю, зачем бы президенту держать это в тайне.

Из гостиной доносится звук падения, а потом — визг и плач ребенка. Клэр кидается на помощь.

Как только она исчезает, Сайлас говорит, не обращаясь ни к кому определенно:

— От добра добра не ищут.

Я резко оборачиваюсь к нему.

— Ты называешь смертный приговор «добром»? Нет ничего плохого в поисках лечения!

Сайлас хмыкает, задирает нос, идет к холодильнику и, достав пакет молока, пьет прямо из него.

— Восстановление разрушенной лаборатории создаст новые рабочие места, и это — единственный хороший результат. Потом она будет только давать людям надежду.

— А это плохо? — говорю я.

— Когда надежда ложная.

Габриель хочет что-то сказать, но я его перебиваю:

— А кто знает, что ложная? Есть талантливые ученые, талантливые врачи. И, может быть, надежда — это не так уж плохо. Надежда нас объединяет.

Во мне поднимается волна ярости, похожая на краску, пролитую в воду. Из-за нее все становится красным. А ведь всего несколько недель назад я лежала рядом с Сесилией на батуте Дженны и говорила ей, что лекарства не существует, «вбей себе это в голову». Мне хотелось бы взять эти слова обратно. Я была настолько убита горем, что на какое-то время забылась. Это противоречит всему тому, за что боролись мои родители. Всему, ради чего они погибли.

Сайлас мрачно хохочет. Взгляд у него вялый, такой же, какой был у девиц мадам. В нем ощущается какая-то мертвая страстность. Искра, которая, будь у него впереди долгие годы жизни, стала бы степным пожаром. А сейчас мне видно, что он сдался.

— Ты так наивна, принцесса! — говорит он.

За этот год как меня только не называли! Любимой, Златовлаской, Императрицей, Принцессой. Когда-то у меня было только одно имя, и оно имело значение.

— Я знаю больше, чем ты можешь подумать, — заявляю я.

Сайлас подходит так близко, что его нос оказывается всего в нескольких сантиметрах от моего. Я вижу, как шевелятся его губы, когда он произносит:

— Тогда ты знаешь, что умрешь.

Он впивается в меня взглядом, бросая вызов. Я не могу спорить — и он это прекрасно понимает.

У меня получается только тихо произнести:

— Может быть.

— Никакого «может быть»! — возражает он. — Тот взрыв лаборатории был на самом деле подарком судьбы. Он заставил нас всех смириться с фактами. Живи сегодняшним днем, пока можешь.

Этого Габриелю достаточно: он хватает меня за руку и оттаскивает в сторону. Я вся трясусь, гневные слова вертятся в голове, но не желают доходить до языка. У меня получается только издать раздраженное рычанье, которое сотрясает стены, и я ухожу из комнаты наверх, громко топая ногами. Мэдди и Нина бросаются мне навстречу, но моментально передумывают и вновь возвращаются к своей игре — на этот раз она заключается в попытке протиснуться через перила.

Идти мне некуда — только в комнату Сайласа. Габриель заходит следом за мной и закрывает дверь. Он хочет меня обнять, но я мечусь по комнате, пытаясь выпустить рвущиеся на волю слова. У меня даже в глазах темно. В конце концов я выпаливаю:

— Дубина! — Я сжимаю руки в кулаки. — Он не имеет права! Кем он себя считает?

— Он не должен был называть тебя наивной, — говорит Габриель, стараясь меня поддержать.

— Дело не в этом, — возражаю я. — То есть да, отчасти и в этом. Но он сказал, что тот взрыв был к лучшему. — Я прекращаю метаться и закусываю костяшки пальцев, крепко зажимаю их зубами. — В том взрыве погибли мои родители, Габриель! Их убили за то, что они верили, что найдут способ излечения. А ведь, помимо исследований, они делали столько добрых дел! Ухаживали за новорожденными, принимали беременных, которым некуда было идти, и…