Книга Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

Я похолодела. Да, я предвидела грозящую нам опасность, но мне и в голову не приходило, что она может коснуться Генриха. Я отвернулась от расчетливого взгляда монсеньора.

— Мы должны сделать все, что в наших силах, — сказала я Паре и не сумела скрыть прозвучавшего в моем голосе панического страха. — Жизнь его величества в наших руках. Может быть, стоит послать за Нострадамусом? Однажды он уже помог излечить моего мужа.

— То была поверхностная рана на ноге, — мягко проговорил Паре. — Нострадамус весьма искушен в медицине, однако он не хирург. Притом же на то, чтобы доставить его сюда, уйдет слишком много времени, а обломок необходимо извлечь как можно скорее, пока рана не начала гноиться. Мне доводилось оперировать на поле боя, но сейчас понадобятся опытные образцы, дабы опробовать на них методику. — Он на миг запнулся. — Ваше величество, мне нужны человеческие головы. И чем больше, тем лучше.

— Казнить десять заключенных и доставить доктору их головы! — бросила я монсеньору.

— Могу я предложить, чтобы среди них была голова капитана Монтгомери? — вкрадчиво осведомился кардинал.

— Это был несчастный случай! — отрезала я. — У нас не принято казнить за подобное.

— Монтгомери — гугенот, и то, что вначале он бросил вызов моему брату, отнюдь не совпадение. Его величество всегда был врагом еретиков; то, что произошло на турнире, — месть гугенотов.

Я шагнула к нему — так близко, что в ноздри ударил запах дорогих духов, который источало его кардинальское одеяние. Все в этом человеке было мне отвратительно — безмятежный вид, ухоженные руки, непринужденность, за которой он скрывал свою чудовищную натуру.

— Не смейте мне перечить, — предостерегающе процедила я. — Ступайте. Исполняйте то, что я повелела. Живо!

На судьбу Монтгомери мне было наплевать, но он не умрет только ради того, чтобы потешить монсеньора. Кипя от злости, кардинал выскочил в галерею, где сразу же послышались голоса придворных, жаждущих новостей. Паре печально поглядел на меня. Невыносимо было видеть сомнение, столь ясно отражавшееся на его лице; а потому я покинула его и ушла в спальню Генриха. Придвинув к кровати стул, я села и взяла мужа за руку.

Он выживет. Он должен выжить.

Отрубленные головы так и не дали ясного ответа на вопросы Паре, и доктор решил сначала остругать обломок, дабы облегчить лечение раны. Плоть вокруг поврежденного глаза воспалилась и выглядела ужасно, и я, страшась, что начинается нагноение, послала с нарочным письмо в дом Нострадамуса в Салоне, умоляя о помощи. В ожидании ответа я неотлучно пребывала у постели Генриха; со мной были моя золовка Маргарита и Елизавета. Генрих то приходил в себя, то снова терял сознание, и всякий раз, когда он открывал здоровый глаз, рядом была я. Я обмывала его лицо и шею розмариновой водой, улыбалась и вела бодрые разговоры. Ни разу я не дала ему почувствовать свой страх, безмерный ужас, который становился все сильнее, словно невидимая петля стягивалась вокруг моей шеи.

На третий день у Генриха началась лихорадка, он стал чрезмерно возбужден, и кожа у него посерела. Нострадамус сообщил, что приехал бы тотчас, если бы я в нем нуждалась, но, к его великому сожалению, он, как совершенно точно заметил Паре, не хирург. К письму он приложил рецепт мази, которая, по его мнению, могла облегчить страдания раненого. К этому времени глаз Генриха разбух и помутнел, и слугам приходилось силой держать его, чтобы Паре мог сменить пропитанную кровью повязку и наложить мазь. Елизавета была исполнена решимости оставаться со мной неотлучно, но стала так бледна, что я отослала ее и Маргариту, велев им обеим отдохнуть.

Маргарита проводила мою дочь до постели и тут же вернулась. Паре уже закончил перевязку, и в тазу у его ног свернулись жгуты зловонной марли. От этого отвратительного запаха у меня кровь застыла в жилах — то был верный признак, что рана загноилась. На лбу Генриха выступил ледяной пот. Еще недавно он метался, словно дикий зверь, и рычал от боли, но теперь лежал так тихо, что я опасалась худшего.

— Он едва шевелится, — прошептала я Паре. — Неужели мы больше ничем не можем ему помочь?

— Боюсь, — ответил он также шепотом, — что обломок прошел глаз его величества насквозь и проткнул защитную оболочку мозга. Мазь, возможно, и справится с наружным нагноением, но если осколок проникнет глубже… — Голос его оборвался, и наступила страшная тишина.

— А как же операция? — спросила я. — Когда опухоль спадет, вы ведь сможете удалить обломок?

— Для этого потребуется трепанация черепа, а его величество сейчас слишком слаб. — Доктор покачал головой. — Быть может, после того, как мы убедимся, что мазь принесла улучшение… или же операция вовсе не понадобится. Он может выздороветь и так.

— С обломком в глазу? — Я ошеломленно воззрилась на него. — Вы хотите сказать — это все, что мы можем сделать?

Паре горестно кивнул. Я повернулась к мужу. Кровь и гной уже проступали сквозь свежую повязку. Я хотела взять его за руку, и тут он открыл здоровый глаз — так внезапно, что я вздрогнула от неожиданности. Я наклонилась ближе к его пересохшим губам.

— Маргарита… — прошептал он. — Позаботься о ее… свадьбе.

За спиной я услышала сдавленный отчаянный всхлип — он сорвался с уст Маргариты. Мне не нужно было глядеть на нее, чтобы понять: она, как и я, окончательно потеряла надежду.

В полночь монсеньор обвенчал Маргариту и Филиберта Савойского. Церемония была скромной. Я по очереди обняла и поздравила новобрачных — голос у меня был не менее усталый, чем вид, — и вернулась к Генриху.

За дверями его покоев уже началась борьба за власть. Я знала об этом. Знала, что Гизы и их приспешники собираются в укромных местах, заключая союзы. Я не обращала внимания на их махинации, и не потому, что мне не было до них дела, не потому, что мысленно порицала их жестокость. Просто я ничем не могла бы помешать, даже если бы у меня нашлись для этого силы.

Мой муж, с которым я прожила двадцать шесть лет, покидал меня. Я только и могла, что наблюдать за этим, ведь была бессильна защитить его от врагов, как внешних, так и внутренних.

Дети один за другим приходили прощаться с отцом. Наш сын Франциск вошел в спальню, судорожно сжимая руку Марии, — инфантильный пятнадцатилетний юноша и семнадцатилетняя девушка, чья безбедная тихая жизнь разлетелась вдребезги. Франциск, обливаясь слезами, лепетал, что не хочет быть королем; не хочет, чтобы его отец умирал. Мария обняла его, и, когда наши взгляды встретились, я прочла в ее глазах безмолвный страх. Быть может, Гизы уже приступали к ней, запугивая списком будущих обязанностей королевы, стремясь заранее обеспечить, чтобы она слушалась их советов, а не моих.

Елизавета, бледная, но сдержанная, поцеловала отца на прощание и отправилась к младшим детям, которых я приказала доставить в Лувр. Карл твердил, рыдая, что хочет видеть папочку, и чурался всяческих утешений, лишь не выпускал из рук щенка охотничьей собаки, которого подарил Генрих. Я не захотела терзать их видом отца, заходящегося от боли в мучительном крике; я закатила скандал Паре, и он напичкал Генриха таким количеством опия, которое усыпило бы и лошадь.