Книга Книга - Алекс Тарн

Так думал я, уходя наутро из Бейт-Цайды вместе со своими новыми товарищами. Я прослонялся без сна всю ночь и вышел на место встречи скорее случайно, чем намеренно: ведь накануне мне даже не пришло в голову спросить, где именно они собираются. Ноги сами вывели, не иначе, избавив меня, таким образом, от необходимости решать. Нечего и говорить, что за эмоциональные преимущества подобного способа пришлось заплатить чисто практическими недостатками: я распрощался с прежней жизнью, не захватив с собой в дорогу ничего, кроме рубашки, сандалий и старого плаща.

Мы обогнули Кинерет и двинулись вдоль реки дальше на юг. Я действительно оказался далеко не единственным спутником Шимона и Йоханана. Нас было около дюжины: кто-то приходил, кто-то уходил… я уже не помню имен, да это и не важно. Время не ждало; мы останавливались только для того, чтобы дать Шимону возможность провести пару-другую уроков, а заодно получить ужин и несколько лепешек на дорогу. На исходе второй недели пути, оставив за спиной Ерихо, мы вышли к морю. На его западном берегу, недалеко от северной оконечности располагалось небольшое поселение, именуемое Кумран. Входя в его ворота, я и представить себе не мог, что проведу здесь больше половины своей жизни, тем более, что в первоначальные планы Шимона отнюдь не входило оставаться в Кумране надолго.

Он не сомневался в своей способности переориентировать кумранитов с продажи свитков на их укрытие; на это и в самом деле ушло не более месяца. Что-что, а проповедовать Шимон умел. Затем требовалось накопить минимальный опыт: основательный по природе, Шимон не хотел двигаться дальше без готовой к употреблению системы изготовления и припрятывания свитков. Он всегда мыслил по-крупному. Кумран для него был лишь первой капелькой первого дождика — Шимон же мечтал о большой воде. Разобравшись с Кумраном, он собирался основать колонии переписчиков в других местах: в Рабат-Амоне, в Александрии, в Роме, в Дамесеке… — везде, где только получится.

Поначалу кумраниты приняли нас настороженно; думаю, что пыльную и оборванную команду с Шимоном во главе просто не пустили бы на порог, когда бы не мое скромное присутствие — присутствие сына знаменитого Раббана. Так что с «первым этапом» Йоханан угадал самым блестящим образом. Потом-то время в два счета вернуло каждому свое: ученая мощь Шимона и блеск изобретательности Йоханана быстро увенчали их заслуженным уважением. Точно так же и моя никчемность мало-помалу возвратила меня в болото заслуженного пренебрежения. Но сначала, в самые первые кумранские дни, я пережил такой всплеск всеобщего внимания, какого и представить не мог по отношению к своей ничтожной персоне. Что сказать… ощущения были замечательные. Просто восхитительные ощущения. Даже последующее презрение их почти не испортило: ведь к презрению я привык. Подумаешь, презрение! Испугали червя могилой…

Не скажу, что Шимон и Йоханан сразу бросили меня на произвол судьбы, использовали и забыли — нет. В общем, они были хорошие ребята, слегка зацикленные на своей идее, но хорошие. Они честно пытались пристроить меня в переписчики, и не их вина в том, что я оказался не способен высиживать по десять часов в день за столом вместе с другими учениками. Да-да, представьте себе… я так и вижу вашу презрительную гримасу… ничего, не страшно, нам не привыкать. Возможно, если бы я сделал над собой соответствующее усилие… ведь почерк у меня хороший… эх, да что там говорить! По-всякому выхожу я никудышный человечишко, совсем никудышный, оторви да брось.

Если уж совсем начистоту, то я отчаянно боялся уснуть за столом. Дело в том, что обычно люди обходили меня взглядом — так в хорошем обществе стараются не замечать какое-нибудь неловкое недоразумение: грязь на лице, дырку в одежде или неприличный звук. Эта ситуация устраивала меня, как наименьшее зло. Но в то же время я был абсолютно уверен, что, стоит мне заснуть, как все взоры немедленно обратятся в сторону моего слепого беззащитного лица. Почему-то это пугало меня до невозможности, не знаю, почему. Видимо, я просто боялся неожиданно открыть глаза и разом увидеть всю массу обращенного на меня презрения… я был уверен, что сердце мое тут же лопнет под этой неимоверной тяжестью.

А может быть, это просто отговорки. При всей своей никчемности, я всегда отличался исключительной изобретательностью в подыскивании оправданий собственной слабости. Тут уж я мог бы поспорить с самим Йохананом, хе-хе…

Так или иначе, но переписчика из меня не получилось. К счастью, это не означало, что мне вовсе не нашлось никакого применения. Кумран действительно жил не одной только перепиской, хотя и видел в ней свое главное назначение. Писцов требовалось кормить и обеспечивать всем необходимым: кожей для письма, чернилами, глиняными кувшинами для хранения свитков, посудой, одеждой, инструментами, циновками… В общем, хозяйство в поселении было немаленькое, работали все, так что пришлось и мне выбрать для себя занятие. Я стал гончаром. Честно говоря, эта работа меня совсем не тяготила… скорее, даже нравилась.

Блестящая вращающаяся окружность глиняного сосуда завораживает. На нее можно смотреть бесконечно, и тем самым она напоминает текущую воду, танцующий огонь и небо, плывущее меж облаков. Наверное, этим меня и притягивал гончарный круг — своей близостью к небытию. Все-таки я оказался в Кумране совершенно случайно, можно сказать, не по своей воле. За недели, прошедшие после ухода от отца, я ужасно устал от ненужной свободы, более похожей на суету, от утомительной зыбкости выбора, накрепко связанной с жизнью. В гончарной мастерской я снова получил уютный покой небытия в свое полное распоряжение.

Круг вращался; я осторожно вытягивал из мокрой бесформенной массы красивую гладкую стенку. Послушная моим скользким пальцам, она росла и одновременно истончалась — все выше и выше, все тоньше и тоньше, пока я не надавливал на нее ладонью, возвращая назад, в бесформенное ничто… Из праха вышел, в прах и вернешься… трудно себе представить лучшую иллюстрацию бренности материального мира, его иллюзорной реальности. И люди, и горшки приобретали самостоятельную отдельность лишь постольку, поскольку служили вместилищем Божественной искры: в людях светилась душа, в мои горшки вкладывались свитки Книги.

Не думаю, что мною были особенно довольны: работал я много медленнее остальных; горшки выходили кривобокими, хотя и достаточно крепкими. Честно говоря, они годились только на то, чтобы спрятать их в пещерах, подальше от глаз людских, а то и вовсе закопать в землю. На рынке мою изделия никто не взял бы даже даром — это уж точно. А потому как-то так получилось, что все горшки для хранения делал я, остальные гончары изготовляли посуду на продажу. Что ж, если кто и выиграл от этого разделения труда, то только не они: внутри моих безобразных толстостенных сосудов пылал огонь одушевленной истины, а их поделки оставались не более чем глиняными черепками.

Шли месяцы; я сидел перед вращающимся гончарным кругом, довольный собой, своим делом и своим местом. Окружающие начали привыкать ко мне, как привыкают к столу, табурету, печи, а я начал привыкать к тому, что впервые в жизни у меня появилось важное самостоятельное дело. Я уже начал подумывать, что самое время становиться Адамом… я уже попросил истопника, чтобы перестал звать меня бар-Раббаном, и он, пожав плечами, согласился. В общем, можно сказать, что все шло не то чтобы самым наилучшим, но вполне приемлемым образом… и тут… тут в Кумран вернулись Шимон с Йохананом.