Книга Клиника жертвы - Мария Воронова

– Я один говорю! – рявкнул Артур. – На будущее: за выкрики с мест десять отжиманий. Итак, Лариса, вы меня не боитесь. Вы знаете, что победить вас я не смогу ни при каких обстоятельствах. Но я на вас напал! Я хочу вам зла! Защищайтесь изо всех сил!

Этот удар был получше! Настолько получше, что Артур отлетел и приземлился спиной на мат. Шокированная собственной силой, Лариса бросилась поднимать его, лепеча извинения. А негодяй Артур, вне всяких сомнений разыгравший это падение, лежал и наслаждался.

Остальные спортсменки веселились, в руках у некоторых Нейман заметил мобильники. Наверное, завтра эпизод пойдет в Сеть. Черт, ну и жизнь настала, живешь как голый! Никакой приватности. Мало того что тебя снимают во всех общественных местах, ты в любую минуту можешь стать героем интернет-ролика, сам того не желая. Парадокс, но при такой открытости люди ухитряются совершать не меньше грязных делишек, чем во времена неймановской юности.

Наконец Артур вскочил, выгнув спину эффектной дугой.

– Видите? Лариса не испугалась и победила меня! Запомните, нападающий может быть в сто раз сильнее вас! Но тот, кто нападает на слабого, всегда будет побежден! У него нет духа! Он гнил! Ну, то есть гнилой, – пояснил Артур, на секунду сбившись с пафосного тона. – И, как гнилой орех, расколется от первого ответного удара!

Да, я меняюсь. Так странно и так смешно, но, кажется, переходный возраст настиг меня только сейчас. Я могу ошибаться, но всю жизнь я помню себя такой, как была до недавнего времени. Рассудительным и ответственным существом. Не помню, чтобы я когда-нибудь верила в Деда Мороза, всегда знала, что подарки – дело рук родителей. Я даже в куклы не играла, с юных лет понимая, что это всего лишь куски пластмассы (большей частью ядовитой, как говорила мама). Пожалуй, прощание с детством для меня заключалось в прощании с книгами. Точнее, не с самими книгами, а со способностью погружаться в создаваемый ими волшебный мир. Сначала это чудесное свойство утратили картинки. Они перестали быть воротами в страну моих фантазий. Я стала видеть просто рисунки, часто не самого лучшего качества. У меня отличный глазомер, я мгновенно определяю нарушение пропорций в фигуре, и если художник случайно нарисовал одну руку чуть длиннее другой, мне сразу это становится ясно. Да, с натяжкой я могла поверить в существование волшебника, но волшебник с руками разной длины – такого точно не бывает. Чтение же еще долго оставалось моей страстью. Утратив способность погружаться в мир книги, я до сих пор помню это захватывающее чувство. Стоит снять с полки томик, как ты становишься влюбленной в лучшего мужчину на земле. Или распутываешь запутанное дело. Или терпишь лишения в какой-нибудь сточной канаве, смутно догадываясь, что в конце концов все будет хорошо. Ты ведь уже читала эту книгу раньше… Но в глубине души ты веришь, что в этот раз она может кончиться иначе.

Я помню свой книжный шкаф. Очень простой стеллаж с половиной стеклянных, половиной открытых полок. Стекла были на кулисках, без ручек, с такой впадинкой посередине, стандартный советский минимализм. Разумеется, никто не утруждался попадать пальцем во впадинку, двигали стекла всей пятерней, оставляя великолепнейшие отпечатки. Я каждый день дышала на них и протирала газеткой, но следы тут же появлялись вновь, почти как пятно перед камином в «Кентервильском привидении». Ведь там, на полках, стояли не книги. Стояли миры…

Поэтому я никогда не смотрю экранизации. Кино – это мир теней, мертвый мир. Книга – живая. Настоящий Пьер Безухов живет в сердце школьницы, читающей «Войну и мир», а актер на экране – всего лишь его призрак.

Утрата пылкого воображения – единственная потеря, с которой я пришла во взрослый мир. Не помню никаких переломов сознания, никаких открытий – все, что нужно знать, узналось как-то само собой. Я будто родилась тридцатилетней. Но сейчас я чувствую, как что-то проклевывается сквозь ту оболочку, которую я всегда считала своей сутью. Может быть, ответ прост? Может быть, я ребенок, заигравшийся во взрослую жизнь? И сейчас выхожу из игры в реальность?

Или, что вернее, просто схожу с ума. Мозг осознал вдруг, что находится под влиянием длительного психотравмирующего фактора, и решил строить защиту? Интересно, какую модель выберет мое подсознание? Раздвоение личности?

Я становлюсь спокойнее. Простите за каламбур, но тревоги меня больше не тревожат. Это удивительно, ибо всю сознательную жизнь я, при внешней безмятежности, мучилась дурными предчувствиями. Каждый день представлялся мне последним днем спокойствия, мне казалось, что в будущем меня поджидает неисчислимое число бед, они просто притаились за углом, выжидая момент, чтобы напасть. А теперь мне стало казаться, что я перенесла достаточно несчастий, и у моей злой судьбы в рукаве больше не осталось козырей. Против моей воли в душе оживает надежда, и впервые будущее меня привлекает. Разумеется, я не жду, что оно будет счастливым, но, черт возьми, оно представляется мне интересным! Привыкнув жить в унынии и страхе, я пытаюсь надежду эту затоптать. Я убеждаю себя, что это ложное ощущение, злодейка-судьба специально дает мне расслабиться, чтобы нанести удар побольнее. Я убеждаю себя выкорчевать ростки надежды в моей душе, снова запорошить себе глаза серым пеплом уныния, чтобы не провоцировать судьбу. Но ничего не получается. Я перестала чувствовать себя несчастной!

И как-то вдруг оказалось, что в этой жизни я обязана далеко не всем людям…

Я никогда не была подхалимкой. Угождать начальству – это не мое. Дело в том, что на карьеру я никогда не замахивалась, во-первых, семья, а во-вторых, комплекс неполноценности. Одобрение и признание мне нужно было от тех, кто рядом, а наши люди не любят подхалимов. Вот поневоле и приходилось иногда спорить с руководством. Но я всегда держалась безукоризненно вежливо, особенно когда муж занял высокий пост. А уж о коллегах нечего и говорить! Я могу посмеяться с ними, пошутить, иногда грубовато, но все распоряжения отдаю в форме просьбы, будто они делают не свою работу, а личное одолжение мне.

Если коллега адекватен и думает о том, как помочь больному, то мы приходим к единому мнению, которое, как правило, оказывается верным. Но я пасую перед откровенной наглостью и хамством.

Нынешняя система беспощадна и к больным, и к докторам. Беспощадна даже не скудостью финансирования, а именно утратой душевного доверия, сострадания, если хотите. Не только у нас, во всем мире.

Штрафные санкции за высокую летальность, за перерасход лекарств, за большой койко-день из любого гуманиста сделают черствого человека.

Поэтому очень часто у нас проводятся сеансы «спихотерапии», когда мы жарко спорим над несчастной бабушкой-диабетиком. Никто не жаждет видеть ее в своем отделении, все кричат: это не мое! Инфаркта нет, инсульта нет, сахар нормальный, и старушка достается мне. Я не могу заявить – не мое, мне жалко бабушку, поэтому я ее оформляю к нам, попутно пытаясь объяснить, что это не имеет ни логики, ни смысла, но меня никто уже не слушает. Цель достигнута, от бесперспективной больной избавились. Черт возьми, я всегда была так вежлива, что никто из них не вспомнил ни разу о высоком положении моего мужа! Ни один терапевт, кидая мне историю очередной бабульки, не подумал, что я могу пожаловаться супругу. Вот какой хорошей меня считают!