Книга Урсула Мируэ - Оноре де Бальзак

— Неслыханная подлость! — вскричал почтмейстер. — Нет! Господь не допустит, чтобы меня так провели!

...Забери их себе немедленно, так же как и деньги на текущие расходы, которые лежат в предыдущем томе «Пандектов». Помни, возлюбленное дитя мое, что ты должна слепо повиноваться этому приказанию, ибо исполнение его было мечтой всей моей жизни, и если ты не послушаешься меня, мне придется просить помощи у Господа. Зная твою чрезвычайную щепетильность и опасаясь, как бы ты не стала в чем-либо упрекать себя, я прилагаю к этому письму завещание по всей форме, узаконивающее передачу облигаций господину Савиньену де Портандюэру. Таким образом, возьмешь ли ты эти деньги сама или получишь от своего возлюбленного, они станут твоей законной собственностью.

Твой крестный отец Дени Миноре».

К письму был приложен листок гербовой бумаги, на котором значилось:

«Мое завещание.

Я, Дени Миноре, доктор медицины, проживающий в Немуре, в здравом уме и твердой памяти, чему порукою дата этого завещания, передаю свою душу Господу и молю его, памятуя о моем чистосердечном раскаянии, простить мне продолжительные мои заблуждения. Видя искреннее расположение ко мне господина виконта Савиньена де Портандюэра, я отказываю ему тридцать шесть тысяч франков пожизненной трехпроцентной ренты, которые следует вычесть из моего состояния, невзирая на требования моих законных наследников.

Составлено и записано моей рукой в Немуре одиннадцатого января одна тысяча восемьсот тридцать первого года.

Дени Миноре».

Почтмейстер, запершийся для пущей безопасности в спальне жены, не медля ни секунды схватил фосфорическую трутницу, но Господь дважды послал ему знамение — две спички не загорелись. Только третья наконец зажглась. Почтмейстер сжег в камине письмо и завещание и, хотя предосторожность эта была совершенно излишней, разворошил золу, чтобы прикрыть остатки бумаги и сургуча. Потом, вне себя от возможности завладеть тридцатью шестью тысячами франков ренты втайне от жены, он чуть не бегом бросился в дом дяди, движимый лишь одной мыслью, мыслью простой и ясной — единственной, какая могла родиться в его неповоротливом уме. Почтмейстер ни на секунду не задумался над тем, что делает; его волновали только способы обойти препятствия — ведь три семейства, наконец ощутившие себя хозяевами положения, уже полностью заняли дом.

— А вы что здесь делаете? — спросил он Массена и Кремьера. — Неужели вы думаете, что мы позволим разграбить дом и бумаги? Мы — законные наследники, мы не можем сидеть сложа руки. Вы, Кремьер, бегите к Дионису и скажите, чтобы он пришел засвидетельствовать смерть. Я, конечно, помощник мэра, но не могу же я подписывать свидетельство о смерти собственного дяди... Вы, Массен, позовите Бонграна, чтобы он наложил печати. А вы, сударыни, — обратился он к Зелии и женам Массена и Кремьера, — присмотрите за Урсулой. Тогда все будет в целости и сохранности. А главное, закройте калитку, чтобы никто не мог выйти!

Дамы, поняв, что почтмейстер прав, побежали в комнату Урсулы и нашли это благородное создание, эту девушку, которую подозревали в стольких грехах, коленопреклоненной; с залитым слезами лицом она молилась. Предчувствуя, что наследницы недолго пробудут наверху, и опасаясь подозрительности своих сонаследников, Миноре, не мешкая, бросился в библиотеку, отыскал нужную книгу, вынул из нее три облигации на предъявителя, а из соседнего тома — десятка три банковских билетов. Как ни груба была натура великана, кража далась ему нелегко; в ушах зашумело, кровь застучала в висках. Хотя на дворе было холодно, спина у почтмейстера взмокла. Ноги у него подкашивались, и в гостиной он рухнул в кресло, словно оглушенный.

— Слыхали, как наследство развязало язык толстяку Миноре? — спросил Массен у Кремьера, выйдя на улицу. — Подите туда, подите сюда! Во всем-то он разбирается.

— Да, для такого увальня он выглядел вполне... — Постойте! — вдруг встревожился Массен. — Но ведь там осталась и его жена! Двое Миноре — это уж чересчур! Делайте, что он сказал, а я бегу назад.

Поэтому не успел почтмейстер опуститься в кресло, как увидел у калитки разгоряченного секретаря суда, который с проворством куницы спешил в дом покойника.

— Ну, что еще стряслось? — спросил почтмейстер, впуская сонаследников во двор.

— Ничего, я вернулся посмотреть, как будут накладывать печати, — ответил Массен, бросив на почтмейстера взгляд дикого кота.

— Скорее бы их наложили — тогда мы сможем разойтись по домам.

— Нет уж, надо непременно оставить здесь сторожа. Старуха Буживаль ради девчонки способна на все. Мы позовем Гупиля.

— Гупиля! — воскликнул почтмейстер. — Ему дашь палец, так он всю руку откусит!

— Там поглядим, — продолжал Массен. — Дом опечатают через час, а ночь наши жены проведут возле покойника — вот заодно и посторожат. Похороны завтра в полдень. Опись начнут не раньше чем через неделю.

— Однако, — усмехнулся великан, — если выставить отсюда девчонку, можно будет позвать служителя из мэрии — он приглядит и за печатями, и за домом.

— Отлично! — воскликнул секретарь. — Возьмите это на себя, вы ведь теперь глава рода Миноре.

— Сударыни, сударыни, — сказал Миноре, — прошу вас, оставайтесь в гостиной; тут не до обеда — надо проследить за тем, как будут наложены печати, чтобы ничего не пропало.

Потом он отозвал в сторону свою жену и поделился с нею планом Массена насчет Урсулы. Все три наследницы, давно мечтавшие расправиться с «девчонкой» и отомстить ей, с восторгом ухватились за идею выгнать ее из дома. Зелия и госпожа Массен попросили Бонграна как друга покойного передать Урсуле, чтобы она покинула дом. Бонгран возмутился:

— Выгоняйте ее сами из дома ее отца, крестного, дяди, благодетеля, опекуна! Идите и вышвырните ее на улицу на глазах у всего города — вы, обязанные получением этого наследства только благородству ее души! Вы считаете ее способной обокрасть вас? Так поставьте сторожа при печатях, вы имеете на это право. Кстати, знайте, что я не стану опечатывать ее комнату, — это ее жилище, и все, что там находится, принадлежит ей. Я извещу девушку о ее правах и попрошу собрать в этой комнате все ее имущество... Не бойтесь, в вашем присутствии, — добавил он, услышав ропот наследников.

— Ну? — спросил сборщик налогов у почтмейстера и дам, изумленных гневной отповедью Бонграна.

— Ай да судья! — воскликнул почтмейстер.

Урсула в полуобмороке сидела на маленькой козетке, запрокинув голову; волосы ее разметались по плечам, к горлу то и дело подступали рыдания. Глаза девушки затуманились от слез, веки покраснели, одним словом, она была в полном изнеможении, и вид ее смягчил бы кого угодно, даже диких зверей — но не наследников.

— Ах, господин Бонгран, после моего праздника — смерть и траур, — в словах Урсулы звучала поэзия, неразлучная с прекрасными душами. — Вы ведь знаете, каким он был; за двадцать лет я не слышала от него ни одного резкого слова! Я думала, что он будет жить до ста лет! Он был мне матерью, — вскрикнула она, — и какой прекрасной матерью!