Книга Смерть Артемио Круса - Карлос Фуэнтес

В эту ночь запаздывала утренняя заря. Не вырвала из тьмы силуэты гор и красноватая вспышка громкого ружейного залпа — Берналь едва успел дотронуться рукой до плеча яки, Тобиас так и остался полулежать на прислоненных к стене носилках. Лампы освещали его искаженное лицо, разбитое пулями, и ноги убитого Гонсало Берналя, по которым текли струйки крови.

— Вот вам ваши покойнички, — сказал Сагаль.

Его слова покрыл другой залп, далекий и дробный, к которому тотчас присоединился хриплый орудийный выстрел, угол муниципалитета рухнул. Панические крики вильистов донеслись до плоской белой кровли, где дико взревел Сагаль:

— Уже пришли?! Догнали нас?! Карранкланы?!

И в этот же миг пленник сбил полковника с ног и схватил — чудом ожившей, обретшей силу рукой — его кобуру. Пальцы ощутили сухой холод оружия. Он приставил револьвер к спине Сагаля, а здоровой рукой стиснул шею полковника и прижал его голову к крыше — от напряжения побелели скулы, на губах показалась пена. Взглянув за карниз, Он увидел, что внизу, в просторном патио, где свершилась казнь, царит паника. Солдаты карательного взвода бежали, опрокинув керосиновые лампы, топча тела Тобиаса и Берналя. По всей деревне Пералес слышались разрывы снарядов и выстрелы вперемежку с воплями, треском пылавших построек, цокотом копыт и конским ржанием. Но вот вильисты снова показались в патио, застегивая рубахи, подпоясывая брюки. В свете факелов бронзой отсвечивали лица, пуговицы, пряжки. Руки хватали ружья и патронташи. Быстро распахнулись двери конюшни; солдаты вывели ржущих коней, оседлали их и выскочили в открытые ворота. Несколько отставших всадников бросились вслед за отрядом, и патио опустел. Только трупы — Берналя и яки. И две разбитые керосиновые лампы. Вопли удалялись в сторону атаковавшего неприятеля. Пленный отпустил Сагаля. Полковник поднялся на колени, откашлялся, потер посиневшую шею и прохрипел с трудом:

— Не сдаваться! Я здесь!

Утро приподняло наконец свое голубое веко над равниной.

Шум сражения удалялся. По улицам скакали вильисты на защиту деревни. Их белые рубахи окрашивались в синее. Из патио не доносилось ни звука. Сагаль встал на ноги и начал расстегивать свой сероватый китель, чтобы обнажить грудь. Капитан шагнул к нему с револьвером в руке.

— Мои условия остаются в силе, — бесстрастно сказал Он полковнику.

— Пойдемте вниз, — сказал Сагаль, опуская руки.

В комнате Сагаль вынул кольт из ящика стола.

И они, оба вооруженные, пошли через холодный коридор в патио. Определили середину четырехугольного двора. Полковник пнул ногой голову Берналя, отшвырнул в сторону керосиновые лампы.

Они разошлись по своим углам. Затем начали сближаться.

Сагаль выстрелил первым — пуля еще раз пробила голову яки Тобиаса, — выстрелил и замедлил шаги; его черные глаза осветились надеждой: капитан наступал, не стреляя. Этот поединок — просто акт чести. Секунда, две, три… Надежда перерастала в уверенность, что противник оценит его мужество, что оба встретятся на середине патио без второго выстрела.

Оба остановились посреди патио.

Улыбка снова раздвинула губы полковника. Капитан перешагнул невидимую линию. Сагаль, сверкая зубами, дружески махнул рукой, но в это мгновение два выстрела — один за другим, в упор, в живот — переломили его пополам, бросили наземь, головой к ногам Круса. Тот уронил револьвер на потный затылок полковника и продолжал стоять, — неподвижно, тихо.

Ветер с равнины шевелил жесткие завитки волос на лбу, рваные полы пропотевшего кителя, обрывки завязок на кожаных гетрах. Пятидневная бородка вилась по щекам, зеленые глаза в запыленных ресницах блестели сухими слезами.

Он стоит, одинокий герой, на поле боя среди мертвецов. Стоит окруженный безмолвием, а где-то, за деревней, кипит сражение под дробный бой барабанов.

Он взглянул перед собой. Мертвая рука полковника Сагаля тянулась к мертвой голове Гонсало. Яки сидел у стены, вдавливая спиной брезент носилок.

Он нагнулся и закрыл полковнику глаза. Затем быстро выпрямился и полной грудью вдохнул воздух, охваченный желанием кого-нибудь увидеть, поблагодарить, позвать на крестины своей жизни и своей свободы. Но Он был один. Ни друзей. Ни свидетелей. Глухое рычание слилось с далеким разрывом шрапнели.

«Я свободен, я свободен».

Он прижал кулаки к желудку, и лицо его исказилось от боли. Поднял глаза вверх и наконец увидел то, что видят пленные перед казнью на рассвете: длинную цепь гор, белесое небо, кирпичные стены патио. Услышал то, что слышат пленные перед казнью на рассвете: чириканье каких-то птиц, крики голодного ребенка, стук молотка неведомого деревенского труженика, странно звучащий на фоне монотонного, бессмысленного погрохатывания пушек и ружейной пальбы где-то сзади. Безымянный труд, заглушающий выстрелы, внушающий уверенность в то, что и после битв, смертей и побед солнце снова будет светить, всегда…

* * *

Я не в силах желать. Пусть делают что хотят. Трогаю свой живот. Веду пальцем от пупа вниз. Округлый. Рыхлый. Черт его знает. Доктор ушел. Сказал, пойдет за другими врачами. Не хочет один отвечать за меня. Черт его знает. А вот и они. Вошли. Открылась и захлопнулась дверь красного дерева, шаги глохнут в топком ковре. Закрыли окна. Шелестя, сдвинулись серые портьеры. Они тут.

— Подойди ближе, детка… Чтобы он тебя узнал… Скажи свое имя.

Хорошо пахнет. От нее хорошо пахнет. Да, я еще могу разглядеть пылающие щеки, яркие глаза, юную гибкую фигурку, мелкими шажками идущую к моей постели.

— Я… Я — Глория…

Пытаюсь повторить ее имя. Знаю, что моих слов не разобрать. Хоть за это спасибо Тересе — дала мне побыть рядом с молодостью, рядом со своей дочкой. Если бы только поближе увидеть ее лицо. Увидеть ее улыбку. Она, наверное, чувствует запах мертвеющей плоти, рвоты и крови; наверное, видит эту впалую грудь, серую бороду, восковые уши, нескончаемую струйку из носа, пузырьки слюны на губах и подбородке, блуждающие глаза, которым надо смотреть прямо…

Ее уводят.

— Бедняжка… Она разволновалась…

— А?

— Нет, ничего, папа лежи спокойно.

Говорят, она невеста сына Падильи. Как он должен ее целовать, шептать всякие глупости. Да. Все чепуха. Входят и уходят. Трогают меня за плечо, кивают головами, бормочут ободряющие слова. Да, они не знают, что я их слышу, вопреки всему. Я слышу самые тихие разговоры, болтовню в дальних углах комнаты, слова у своего изголовья.

— Как вы его находите, сеньор Падилья?

— Плохо, очень плохо.

— Целая империя остается.

— Да.

— А вы — столько лет управляете всеми его делами!

— Трудно будет заменить его.

— Я думаю, после дона Артемио никто, кроме вас, не справится.

— Да, я в курсе всего…