Книга Добролюбов: разночинец между духом и плотью - Алексей Владимирович Вдовин

утрата веры подействовала в итоге ободряюще и освежающе; следовательно, убеждает себя Добролюбов, так должно быть и с Катериной.

Что ж, признаем, что критик ошибся в интерпретации «Грозы» и характера Катерины. Не ошибся Добролюбов в другом. Он понимал, что подобного рода статьи очень нужны таким же, как он сам, молодым разночинцам конца 1850-х годов, которые, читая их, укреплялись бы в ощущении своей принадлежности к быстрорастущей когорте «новых людей». Они готовили себя к жизни в пореформенных условиях, когда должны были открыться возможности для реальной деятельности. Именно об этом «общем деле» постоянно идет речь в переписке Добролюбова и его товарищей по педагогическому институту.

Говоря об автобиографическом контексте статьи Добролюбова, важно помнить и о его отношениях к самоубийцам. В феврале 1860-го, за полгода до написания статьи о Катерине Кабановой, Добролюбов, реагируя на известие о самоубийстве ученика одной из московских гимназий, болгарина Константинова, ригористично заметил в письме Славутинскому: «Что мальчик удавился — это, по-моему, очень хорошо; скверно то, что другие не давятся: значит, эта болотная ядовитая атмосфера пришлась как раз по их легким и они в ней благоденствуют, как рыба в воде. <…> Нужно было пожалеть его, нужно было волноваться и возмущаться в то время, когда он ступил на русскую почву, когда он поступал в гимназию. А теперь надо радоваться! И я искренне радуюсь за него и проклинаю свое малодушие, что не могу последовать его примеру»{281}.

В этих отчаянных словах скрещиваются мотивы двух добролюбовских статей — «Когда же придет настоящий день?» и «Луч света в темном царстве»: свободолюбивому гимназисту-болгарину, как и Инсарову, чужд гнилой воздух русской жизни, и поэтому его самоубийство так же благородно, как и уход из жизни Катерины. Решение мальчика Добролюбов примеривает и к себе, с горечью констатируя собственную слабость. Есть соблазн усмотреть этот мотив и в статье о драме Островского.

Несомненная параллель между личными переживаниями Добролюбова и его статьями «работает» не только в этом случае и побуждает вспомнить и о втором, психологическом противоречии в статьях критика. Исследователи находят в статьях «Что такое обломовщина?» и «Когда же придет настоящий день?» проекции его самых страстных желаний — активно действовать и в жизни, и в любви. В первой статье Добролюбов критикует тех самых литературных «лишних людей» (Печорина, Тамарина, Чулкатурина), с которыми отождествлял себя в дневниках. Разбор романа «Накануне» может быть истолкован в том числе как призыв к самому себе побороть «пошлость, мелочность и апатию» (как это сделал Инсаров) и начать действовать{282}. Пример с пристрастным толкованием Добролюбовым самоубийства Катерины также не оставляет сомнений, что неустранимые внутренние противоречия его натуры искали выхода в публицистическом творчестве и прорывались в самых неожиданных интерпретациях. Добролюбов заставлял себя искать и находить признаки улучшений и в себе, и в литературе. На поверку же оказывалось, что он сам, один из когорты «новых людей», остается заложником собственного «я» — натуры, которая далеко не полностью освободилась ни от некоторых предрассудков, ни от воспитанного литературой взгляда на жизнь.

Что же касается метода, то как ни старался Добролюбов держаться теории Чернышевского, предполагавшей следование литературы за жизнью, на практике живой анализ русской классики деформировал, разрушал эту модель, заставляя критика делать всё более амбициозные социальные прогнозы на всё менее убедительном и шатком материале. Это была ловушка «реалистической» эстетики, в которую попал не только Добролюбов, но и многие его последователи. Его талант, интуиция, чувство слога позволили создать яркие публицистические тексты, на которых воспитывалось несколько поколений. А после первой русской революции 1905–1907 годов добролюбовские статьи стали входить в школьные хрестоматии — в качестве приложений к великим произведениям русских писателей, — где и пребывают до сих пор.

«— бов» и его читатели

Что мы сегодня знаем о первых читателях статей Добролюбова? За долгие годы изучения его деятельности накапливались в основном восторженные отзывы студентов и разночинцев, чаще всего из его ближнего окружения или знакомых «по касательной». И, конечно, в воспоминаниях деятелей демократического движения можно часто встретить ссылки на гимназическое «подпольное» чтение статей, подписанных «-бов».

Мы уже цитировали воспоминания семинариста Ивана Красноперова, который еще при жизни Добролюбова прочитывал все его статьи, впитывая радикальные воззрения. Таких молодых людей и подобных свидетельств 1860— 1890-х годов существует немало. Например, в 1863 году восемнадцатилетняя Мария Селенкина, будущая известная народница, в дневнике признавалась, что законспектировала статью Чернышевского в «Современнике» «Материалы для биографии Добролюбова», чтобы лучше познакомиться с личностью известного критика, о котором она много слышала, но денег на покупку собрания его сочинений у нее не хватало. «Теперь я знаю всё, что хотела знать о Н. А. Добролюбове. <…> В Добролюбове нашла я много родного своему сердцу; характер едва минувшего времени сблизил меня с ним сильнее всех прочих деятелей России»{283}.

Поклонников и даже адептов Добролюбова, оставивших свидетельства своего восхищения, немало. Гораздо труднее найти среди «рядовых читателей» его оппонентов и противников, чьи мнения выразились письменно или известны в пересказах. Но и такие всё же сохранились и представляют два полюса мнений — критику Добролюбова «слева», с еще более радикальных позиций, и, наоборот, «справа», с традиционно-консервативных.

Из первого типа мнений до нас дошел один прижизненный отзыв, обращенный напрямую к критику. 19 марта 1861 года он получил письмо от некоего К. Маркова, имевшего с ним общих знакомых и, очевидно, пересекавшегося в каких-то кружках. Марков «ставил на вид», что Добролюбов не там ищет «залога счастия человека»: отвергая богословские бредни, предлагает взамен то же «бесплодное учение», потому что оно так же консервативно, как и прежнее. «Социалистические доктрины, борьба во что бы то ни стало, самопожертвование», утверждал Марков, — лишь «пародия христианства». Взамен он предлагал нечто «не новое», напоминающее учение Фейербаха об эгоизме — любви человека в первую очередь к самому себе, от которой производна (пропорционально) любовь к ближнему. Отсюда следует, что трудиться для будущих поколений и жертвовать собой — абсурд{284}. Вряд ли Добролюбов что-либо ответил на это послание, но сама ситуация характерна: человек, наиболее буквально и последовательно исповедующий учение Фейербаха, критикует литератора, постоянно опиравшегося на идеи философа и активно их продвигавшего.

Второй полюс мнений представлен более обильно — консервативно мыслящих читателей у Добролюбова было гораздо больше. Вот, например, письмо его однокурсника Михаила Шемановского от 10 июня 1859 года: «Здесь в Вятке читающие из духовных лиц негодуют на тебя, говоря: что это за человек, который всё отвергает, даже долг. Они очень удивляются, что такой человек мог выйти из семинарии. Я пишу