Книга Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - Скотт Ленга

мертвых, поскольку даже в таких условиях считали это отвратительным и бесчеловечным.

Рассчитывать даты еврейских праздников было трудно, но мы справлялись с этой задачей. Они соответствуют древнееврейскому лунному календарю[80], и большая часть торжественных дней приходится на полнолуние. Мы знали, что Швуэс приходится на конец мая или начало июня по григорианскому календарю. А между Пейсахом и Швуэсом – пятьдесят дней.

Если удавалось вычислить дату одного из праздников, то можно было посчитать количество месяцев и дней в каждом месяце еврейского календаря и понять, когда будет Рош а-Шана, Йом-Киппур и другие праздники. Мы делали примерные расчеты и сверяли результаты с другими заключенными, которые тоже высчитывали эти важные даты. Кроме того, эшелоны с евреями со всей Европы все время привозили евреев, которые могли назвать нам правильные дни. Обычно наши расчеты оказывались верными.

Отмечать праздники в Аушвице мы не могли и даже не слишком задумывались об этом. Но по крайней мере мы знали, что сегодня Рош а-Шана или завтра Йом-Киппур. Когда мы вернулись с работы в Йом-Киппур (27 сентября 1944 года), один человек из нашей группы спросил: «Кто хочет отметить Йом-Киппур? Я помню наизусть несколько молитв». Примерно восемнадцать человек лежали на нарах и слушали, как он читает «У-нетанне токеф»[81] и другие пиютим (литургическая поэзия, входящая в состав службы в Йом-Киппур[82]). Он был вынужден делать это очень тихо, чтобы заключенные из других отделений в бараке ничего не услышали. Мы не знали, можно ли им доверять.

Однажды осенью, в октябре 1944 года, нам приказали прекратить работу и выстроили для переклички. Нас вдруг окружили эсэсовцы с автоматами и отконвоировали туда, где уже стояли заключенные с других предприятий. Мы думали, что нас собираются убить, но на этот раз просто заставили простоять там несколько часов.

Нам было невдомек, что происходит, пока мы не вернулись в лагерь. Выяснилось, что зондеркоманда взорвала бомбу в крематории и совершила дерзкий побег. Мы не знали, насколько правдива вся эта история. Только после войны мы узнали, что случилось на самом деле.

Зондеркоманда имела доступ ко всем ценностям, которые люди привозили с собой на поездах в Аушвиц. Иногда они находили боеприпасы, динамит и другие взрывчатые вещества и организованно прятали и накапливали их. СС ничего не подозревали.

В тот день взбунтовавшиеся работники крематория напали на эсэсовцев сзади, перебили их и бросили трупы в печь. Затем восставшие частично подорвали крематорий и бежали. Они заранее подготовились к этой акции и в нужный момент смогли отключить электропитание на одном из участков ограды из колючей проволоки.

Местность вокруг лагеря была совершенно голой, вокруг не росло ни деревца. Окрестности прекрасно просматривались немцами. Беглецы взрывали дымовые шашки, так что охранники на вышках не видели, куда стрелять. Благодаря этому их план сработал![83]

Немцы убили многих из них, но некоторым удалось укрыться в горах, где найти их было трудно. Несколько человек было схвачено живыми. Их привели обратно в лагерь, устроили показательную казнь и повесили на глазах у всех. Когда кого‐то отправляли на виселицу, нас всех собирали и заставляли на это смотреть.

Мы радовались, что некоторым из них все же удалось бежать. Но одновременно мы ненавидели зондеркоманду и полагали, что входившие в нее в любом случае заслужили смерть, потому что убили столько людей. С другой стороны, их принуждали это делать. Я и сам мог стать одним из таких убийц, если бы тот француз не вычеркнул меня из списка.

Бунтовщикам удалось повредить взрывом один из крематориев, но немцы отстроили его, а другие четыре печи продолжали работать круглые сутки.

В ноябре произошли большие перемены. Ходили слухи, что газовые камеры разрушены и туда больше никого не отправляют. Но мы не были в этом уверены: нам не разрешалось покидать свое поле, а газовые камеры были далеко от нас.

Эсэсовцы в лагере были энтузиастами своего дела. Их выбирали на эту работу, потому что они обладали соответствующими личными качествами и верили в нацистскую идеологию. Может быть, некоторые и не были ее приверженцами на сто процентов, но они все равно мирились с ней, оставаясь отлично обученными убийцами.

У некоторых были фотоаппараты, и они любили сниматься с нами, чтобы продемонстрировать свое превосходство, а также, вероятно, чтобы отчитаться перед начальством. Большие чины из СС и гестапо часто приезжали в Аушвиц. После одного из таких визитов нам сказали, что среди посетителей был Генрих Гиммлер. Я тогда не знал, кто он такой[84].

Эсэсовцы считали нас дерьмом. И обращались с нами как с дерьмом. Они не видели в нас людей, но мы знали, что это не так. А по нашему мнению, они были убийцами, в которых не осталось ничего человеческого. Мы верили, что они очень дорого заплатят за свои преступления, когда война закончится.

В Аушвице мы были скорее мертвы, чем живы. Ничто в нашем положении не указывало на то, что у нас есть шанс на спасение. Вся борьба и внутреннее сопротивление состояли в том, чтобы сохранить надежду на лучшее завтра. Мы надеялись, что с минуты на минуту случится чудо. Все могло измениться через сутки, или неделю, или месяц, так что надо было найти в себе силы прожить еще один день.

Приходилось прикладывать усилия, чтобы не лишиться рассудка и не превратиться в мешугу. И чем больше ты надеялся, тем больше надежда поддерживала тебя. Если голодный верит, что завтра ему будет что поесть, он протянет дольше. Если он думает: «Все бесполезно, я не выживу», то скоро умрет. Я много раз был тому свидетелем. Пессимизм – ужасная болезнь. Нужно стараться всегда быть оптимистом.

Но разум может давать сбои. Иногда мы впадали в отчаяние: лучше умереть, чем сносить эти пытки. Я много раз молил Бога о смерти. Мы никогда не говорили о том, чтобы свести счеты с жизнью, но, конечно, нам приходило в голову, что достаточно просто схватиться за проволоку ограды, чтобы мгновенно погибнуть от удара током. Однако мы предпочитали, чтобы нас прикончили немцыпалачи. Согласно еврейскому закону, тот, кто покончил с собой, сам становится убийцей[85]. А мы не были убийцами.

Но подобные приступы отчаяния случались лишь изредка. Мы, братья, всегда поддерживали друг друга, когда кто‐то из нас впадал в уныние. Наши головы все еще были в