Книга Грешники и святые - Эмилия Остен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, он нездоров, — сказала я. Пора было переходить к решительным мерам. — К тому же, Бенуа, хорошо, что его нет.
Я встала, положила скомканный платок на столик и медленно пошла к виконту; глаза его вспыхнули, как уголья, он приподнялся мне навстречу, но я жестом велела ему оставаться на месте. Подошла, подобрала юбки, да и уселась аккуратно виконту на колени, он чуть не задохнулся от удивления.
— Ах, Бенуа, — пропела я, стараясь подражать томному тону светских красавиц, — как же вы не понимаете, что меня злит разлука с вами? Я все правила приличия нарушила, сюда приехав, и вот сейчас нарушаю, но сил моих больше нет терпеть. Несколько дней, и мы с вами окажемся соединены навеки. Но ведь мы уже будто бы соединены, не правда ли?
— Конечно, — сказал виконт.
Он задрожал, привлек меня к себе, стиснул бока, я не сопротивлялась, хотя его запах, тяжелый, приглаженный ароматом вина, бил мне в ноздри.
— Несколько минут наедине, Мари, такое чудо.
— Не будем о чудесах, — сказала я.
И мне пришлось его поцеловать. До сих пор вспоминаю об этом с отвращением — как гусеницу к губам приложить или дождевого червяка. Виконт целовался пылко, настойчиво и сразу полез языком ко мне в рот. Я терпела.
— А вы так горячи, Мари, хоть и невинны, — прошептал виконт жарко, заглядывая мне в лицо. — Ах, как жаль, что времени у нас мало! Но ничего. Ничего, скоро вы станете моею.
— А вы, что немаловажно, станете моим, — я поднялась с его колен, оправила юбки, оглянулась на дверь. — И если наш неторопливый священник не возвратится через минуту, я еще раз вам докажу, что моя любовь к вам велика.
— О, Мари, — сказал виконт, улыбаясь, словно сытый кот.
На его губах остались следы моей помады.
Я от всей души надеялась, что во второй раз целовать его не придется, и нервно оглянулась на дверь снова; и отец Реми спас меня, в который раз: повернулась золоченая ручка, он вошел; я постаралась, чтобы вздох облегчения звучал как вздох сожаления.
— Вот и вы, святой отец!
— Дочь моя, думаю, нам пора возвращаться, — сказал отец Реми, чьи прозрачные глаза, несомненно, отметили и вытирающего губы виконта, и некоторый беспорядок в моем туалете. — Вскоре вы, дети мои, соединитесь в безоблачном браке, а я буду счастлив вас обвенчать. Сейчас же едемте, госпожа де Солари, едемте.
— Прошу прощения, что покидаю вас так быстро, виконт, — сказала я. — Но мы скоро увидимся.
— Буду ждать с нетерпением.
«Жди, — мысленно согласилась я с ним. — С таким же нетерпением, с каким я четыре года ждала».
Мы вышли. Виконт не стал нас провожать. В молчании прошли коридорами, спустились по лестнице к выходу, сели в карету. Щелкнул кнут, застучали колеса. Отец Реми привалился к стенке и закрыл глаза.
— Ну? — спросила я, обеспокоенная его видом. — Что?
— Я нашел то, что искал, и много больше. Все скажу, Мари, все. Только давайте домой доедем.
Звуки впивались в его голову, как терновые шипы — в тело Христа. Я умолкла, чтобы не добавлять ему страданий.
Дома отец Реми, сдав лакею на руки верхнюю одежду, направился было в капеллу, но я решительно его остановила:
— Ну уж нет. Идите в мою комнату.
— Дочь моя Мари-Маргарита…
— И не смейте возражать. Ваша келья насквозь пропитана холодом; Нора сейчас ужинает вместе со слугами и не придет, пока не позову. Идите, возьмите вот ключ, запритесь и мне откроете. А я сейчас приду.
Я подтолкнула его к лестнице, уверенная, что он послушается, сама же пошла в кладовую. Выдернула из травяных пучков пахучие стебельки, сжала их в кулаке, словно оберег, пошептала над ними старую цыганскую приговорку: «Сгинь, болезнь, уйди, тьма. Miserere. Помилуй», — потом пришла в кухню, где чадил грядущий ужин, залила травы кипятком и, стискивая в ладонях кружку, поднялась к себе.
Отец Реми открыл мне сразу, я сунула кружку ему, чтобы пил, а сама заперла дверь и прислушалась — никого. Никому нет дела до нас двоих. Мы украли пару часов.
Священник молча пил, обжигался, шипел, дул на воду. Я ощутила, как наваливается усталость. Начинался дождь, нарастал за окнами его осторожный шелест. Я обошла кровать и села, подошел отец Реми, уселся рядом со мной. Через минуту я забрала из его рук пустую кружку, откуда разило чабрецом, и поставила на пол.
— Ложитесь.
Он почему-то подчинялся мне, кончилось время недомолвок. Сбросил сапоги, упали на ковер и мои туфли; отец Реми расстегнул сутану, снял ее, оставшись в рубашке и бриджах; устроился на подушках, опираясь спиною о спинку кровати, — все так естественно, будто тысячу раз так уже бывало. Я подобралась к нему поближе, словно любопытный котенок, и мы уставились друг на друга. Каминный огонь отражался в его зрачках.
— Знаете, — сказала я, — когда я вас не понимаю и злюсь, я стараюсь сдерживать чувства. Что главное? Моя ненависть к виконту де Мальмеру, моя месть — и только. Но вы учите меня другому. Вы, сами того не зная, научили меня — нет, не смирению, тут вам меня не одолеть, — но любви. Я не вижу будущего, отец Реми. Не знаю, что будет со мной и с вами. Только сейчас знаю, чего хочу, остро и неизбывно, и от этого уже некуда деться. Я смогу с этим жить, а вы? А вы, святой отец?
Он молчал. Не пытался до меня дотронуться, не тянулся, просто смотрел, как будто глазами пил.
— Это такой грех, — сказала я, — и я его не чувствую. Как может столь чистое, столь звенящее чувство быть грехом? Вы все знаете о любви Божьей, а что с человеческой? Что с тою свободой, о которой вы мне намекнули, — и не словами, нет? Как же мне больно с вами, как же тепло и спокойно и все-таки — больно. Геенна полагается за мои прегрешения. Да? Что же вы молчите? — Мой голос упал до шепота, слезы снова зацарапались в горле. — Могу ли я вас освободить хоть на минуту? Могу ли, святой отец?
— Ох, Маргарита… — сказал он и снова умолк.
Я замерла, опасаясь его спугнуть. Вот он и пришел, миг откровенности. Что бы отец Реми ни сказал, я все приму, что бы ни решил, я сделаю. Он обрел надо мною немыслимую власть, и в этот миг я подчинялась ему беспрекословно. Это пройдет, я знала. Но сейчас…
Я ждала, что он укорит меня. Или скажет, что один раз не грех нарушить Господни заповеди. Или проповедь прочтет. Или наплетет слов, вывернется, словно намазанный маслом палец из застрявшего кольца.
Я ошиблась.
— Ох, Маргарита, — сказал он устало и вместе с тем резковато и зло, — да какой я тебе, к черту, святой отец?!
— Истории счастья зачастую тяжело рассказывать и неинтересно слушать, что в них особенного? Все так жили, живут и жить будут. То ли дело истории бедствий! Вот когда у слушателей захватывает дух, особенно если рассказчик умелый. Мне часто везло именно потому, что складно умел слова плести. Может, и ты не заскучаешь.
