Книга Бумажные летчики - Турбьерн Оппедал

лице, ручейками стекает под одежду. Отыскивает все до единой тайны плоти.

Ты режешь свою плоть, чтобы стать другим.

Нет, все еще неправильно.

Я – зеркало для мужчин.

Я – твое зеркало.

Я всегда буду всплывать на поверхность.

Истории. Путешествия. Вот так просто. Говорю сам себе. Мир разочаровал меня. И я создал свой собственный. Но верь мне, когда я говорю, что никогда не перееду туда.

241. Далеко внизу вода черна, как вселенная, медленно дрейфуют льдины. Я стою на световой дорожке, перегнувшись через перила. Ровно посередине мост разделен надвое, как рогатка. Одно ответвление спускается к пешеходной тропинке на противоположном берегу. Другое исчезает в тумане.

Если бы я только —

Нет.

Слишком поздно.

Снег идет гуще, укрывает кладбище, крыши домов, исчезает в темной воде. Тихо ложится на живых и погребает мертвых. Да упокоится мама в аду, или где бы она ни была. В глубине души каждого человека горит небольшой огонек, сказал С. Очень глубоко.

Так что никто не увидит, если он погаснет.

Можно ли себе представить, с учетом всей нелепости моего существования, жизнь как глина на сапогах человечества, что разумнее всего было бы —

Нет. Ты и сам себе не веришь. Ты не уйдешь от необходимости принять решение.

Решения. Я часто спрашивал у тебя совета, возможно, чтобы избежать боли. Согревался воспоминаниями о людях и местах, которые повидал.

Ты знаешь, что я скажу. Единственное, что можно утверждать наверняка, – ты будешь жалеть. Женишься – будешь жалеть. Разведешься – будешь жалеть. Заведешь детей – будешь жалеть. Останешься бездетным – будешь жалеть. Перережешь вены – будешь жалеть. Отложишь нож – будешь жалеть.

Слишком поздно. Кто-то из нас должен умереть.

Я терпелив.

Консервные банки в карманах глухо ударяются о металлические перила. Я открываю глаза, удерживаю их широко открытыми против ветра и снега, позволяю голосу улечься. Смерть, шепчет голос. Есть только смерть, все, к чему я прикасаюсь, умирает, как сказала мне М, все наши желания и мысли станут смертью, твои поступки станут смертью и только смертью. Зубы язык десны – все, что въелось под кожу и выжгло метки в мозге, этот голос, который шевелится и говорит —

Ты был подобен нам. Мы станем как ты.

Я должен это сделать. Иначе голос никогда не утихнет, и сон, черный черный жесткий лишенный запаха холодный идеальный, сон не рассеется. Я опускаю глаза на свои руки, черная шахта кованая спираль, на то, что они держат, не бойся, правая – кольцо в пластиковой коробочке, левая – банку консервов, я открываю крышку, чтобы вдавить кольцо поглубже, если его найдут, оно будет надежно спрятано в никому не нужной массе, допивай допивай, в правой – банка консервов, в левой – кованая роза, я открываю крышку и вдавливаю ее внутрь, ломаю стебель, взвешиваю в руке и держу обе банки рядом перед собой.

Ты никогда меня не забудешь.

Прощай, Лакун. Из металла ты вышел и в металл возвратишься.

Я выбрасываю обе банки в темноту, может быть, слышу слабые всплески сквозь шум ветра. Сложно быть уверенным, когда все звуки словно завернуты в сырую вату. Но их больше нет. Я иду обратно вдоль световой дорожки, беру курс в направлении вокзала и рюкзака в камере хранения. Поезд отходит через час.

Вот и все.

242. М ведет меня по пустынным ночным улицам, останавливается перед фасадом с украшенным цветами подъездом. Пока она отпирает дверь, я ощущаю, что ее волосы пахнут порохом – запах еще не выветрился после шествия. Мы выходим во дворик. Темно – хоть глаз выколи, я едва могу различить балконы, окружающие меня со всех сторон. М говорит, чтобы я подождал, вскоре глаза привыкнут к темноте. И действительно: вокруг постепенно проступают очертания – черная круглая шахта, несколько этажей сложных кованых конструкций, непроходимые заросли, филигранная чаща, и повсюду розы, розы из кованого металла.

Красиво? – спрашивает она.

Красиво – отвечаю я.

Она качает головой. Берет розу и держит ее передо мной, откусывает, медленно пережевывает и глотает. Ты здесь чужой, говорит она. Пока что. Где-то наверху есть роза в виде лица ребенка. Я хочу, чтобы ты полез туда и нашел ее.

Она замолкает, взгляд становится чужим. Я хватаюсь за ближайшие перила и перелезаю на балкон. Проще, чем я думал, – стебли и листья образуют естественные ступеньки, я как ящерица по спирали поднимаюсь вверх, туда, откуда струится слабый лунный свет. Через четыре этажа я задираю голову – посмотреть, сколько еще осталось. С отверстием шахты наверху что-то не так, но я не понимаю, что именно. Я продолжаю свой путь сквозь густое переплетение барочных листьев, шипастых веток и пышные подушки мха. Руки у меня стерлись и покраснели, но почему-то на коже ни одного прокола. Чего только не сделаешь ради любви. Я поднимаю глаза – еще далеко. Только три этажа спустя я понимаю. По законам перспективы отверстие наверху должно было увеличиваться по мере приближения. Но все происходит ровно наоборот. Чем выше я забираюсь, тем больше сужается отверстие. Черная шахта становится все глубже и глубже. Как будто я смотрю в перевернутую подзорную трубу. Я гляжу вниз, но уже не вижу ее. Я пытаюсь спуститься тем же путем, каким поднимался, но у меня ничего не выходит. Шипы окружили меня слишком плотно, сжались вокруг ног и туловища. В последней отчаянной попытке освободиться я отталкиваюсь от перил и ожидаю падения и смерти. Но ничего не происходит. Я окутан плотным коконом искусно сделанных прицветников, лиан и вьющихся растений, и перед собой я вижу – а я могу смотреть только вперед, так как голову поворачивать некуда – я вижу лишь ковер из черных, лишенных запаха, идеальных холодных кованых роз. Тишина.

243. Свитер и стул лежат на газоне – они пойдут на выброс. Сломанный комод, бельевая веревка, несколько продавленных диванных подушек. Это все. А что я ожидал найти? Архив газетных вырезок с исчерпывающей историей моей карьеры?

Завтра дом выставляется на продажу. Ключ я отдам агенту, отец уже уехал в Портбоу – к подруге, с которой он познакомился спустя год после смерти матери. Я могу отправить ему мейл, подтвердить, что все в порядке, клининговая контора все сделала как надо.

Крыльцо скрипнуло, как обычно. Вязкий, тягучий звук, как будто оно сделано не из дерева, а из подтаявшего и снова замерзшего снега.