Книга Журналист: Назад в СССР - товарищ Морозов

и горько усмехнулся. — Тогда напился, а ныне вот пью, пью, а напиться все никак не могу.

— Ну, и не надо, — заключил я, сочувственно глядя на шефа. — А что же все-таки случилось тогда, Владимир Аркадьевич, на следующий день?

— Ничего, — пожал тот плечами. — Для всего остального мира, в глобальном смысле, не произошло ровным счетом ничего особенного. А вот для меня… Она исчезла. Просто исчезла из палаты. Будто растворилась в воздухе. Именно это я и подумал, когда утром пришел в ее больницу.

Ни в палату, ни даже в коридор отделения, где в основном содержались лежачие больные, его тогда не пустили. Там работала милиция, и еще Володя заметил человека в штатском, по виду либо из КГБ, либо из прокуратуры. Сотников поначалу даже не понял, что произошло. А когда ему разъяснила знакомая сердобольная медсестра, не поверил услышанному. Потому что этого не могло быть. Могло случиться с кем угодно, но только не с ними, не с его Надеждой.

Уже потом, когда его допрашивал следователь, в голове у юноши более-менее сложились разрозненные паззлы этой странной картины. Вечером к Надежде приходила санитарка, потом ушла, и всю ночь Надежда, по-видимому, провела в палате, где лежала одна уже второй день.

Поутру зашла медсестра делать дежурный укол и мерять давление, и обнаружила ее постель пустой. Не было Надежды ни в палате, ни в коридоре, ни в туалете. Собственно говоря, она и не могла там оказаться никоим образом: за все время пребывания в этой больнице больная только и научилась, что садиться в постели, опираясь на руки и спинку кровати, обложенную подушками. О том, чтобы встать и сделать хоть один шаг, не могло быть и речи; все лечащие девушку больничные врачи хором отрицали такую возможность. При этом завотделением еще и туманно намекала следователю, что в последние дни состояние этой пациентки заметно ухудшилось; очевидно, болезнь ее начала прогрессировать, и перспективы у пропавшей были безрадостные.

Весь первый день, когда пропала Надя, Сотников пребывал как в тумане: куда-то бегал, с кем-то разговаривал, безуспешно пытался вытрясти из милиционеров хоть крупинку сведений о том, что же произошло в действительности, и куда могла деваться Надя. Сотников был абсолютно уверен, что ее похитили, поскольку покинуть больницу своим ходом Надя никак не могла. Он требовал встречи со следователем, чтобы обратить внимание следствия на это важное обстоятельство, хотя при этом понимал, что он говорит об очевидных вещах, но пока никто не может ему сказать о его возлюбленной ничего определенного.

На следующий день, сидя в кабинете следователя, Сотников честно и обстоятельно рассказал ему все подробности и детали своего последнего разговора с Надеждой в больничной палате. В том числе и о странных цифрах, которые, согласно сухой букве протокола, «передала ему лично из рук в руки пропавшая девушка». Правда, накануне, бессонной ночью, Володе хватило ума переписать эти цифры на другой листок, тоже блокнотный, но в его блокноте не было круглой металлической спиральки, он не был отрывным. И потому Володя в разговоре со следователем очень боялся, что тот поймает его на подмене, поскольку все личные вещи из Надиной палаты, включая блокнот, были конфискованы в качестве вещдоков преступления, непонятного пока что никому. Но к величайшему удивлению Володи следователь не обратил никакого внимания на отличие фактуры этого листка от блокнота пропавшей. Просто забрал у него листок и сунул в папку, присовокупив тем самым к делу. Похоже, он вообще не придал большого значения ни этому листочку, ни написанным на нем цифрам, решил Володя и, как очень скоро оказалось, не ошибся.

Пропавшая Надежда больше нигде не объявилась, а следствие по ее делу быстро «спустили на тормозах». Оббивать пороги было бесполезно, и вот тогда-то Сотников и напился. Он пил стакан за стаканом, а перед ним на столе лежал маленький блокнотный листочек с десятью цифрами. Всё, что осталось в его жизни от Любви.

Наутро, проспавшись и протрезвившись, Сотников вспомнил о фотографиях Нади, которые никак не мог найти в последние дни. Он тотчас устроил сам себе ужасающий шмон, перевернул всю квартиру вверх дном, но так и не нашел ни одного ее фото. Как будто она каким-то образом побывала тут, отыскала свои фотографии и зачем-то унесла их с собой. Именно тогда Сотников с запоздалым и горьким прозрением понял, что у него не осталось после любимой ни одной ее вещицы, украшения или безделушки, которая бы напоминала ему о том, что эта девушка действительно когда-то была в его жизни.

— Я понял, что окончательно утратил Надежду. И в прямом, и в переносном смысле, — задумчиво произнес Сотников. — А эти десять странных цифр — по сути все, что мне осталось в память о ней. И вот тогда, стажер, мне в голову пришла одна странная, необычная и пока что и мне самому не до конца ясная идейка. А поскольку вся моя жизнь в те дни превратилась в мрачную пучину отчаяния и безнадеги, в которую я медленно погружался, как в трясину, я ухватился за эту идейку, как утопающий хватает спасательный круг. Но никто мне тогда этого круга не бросил, и мне пришлось самому, как барону Мюнхгаузену, вытаскивать себя из болота за волосы. Ты помнишь эту историю, стажер?

— Конечно, — кивнул я. — И в ней на самом деле нет ничего такого уж удивительного. «Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать!»

Сотников озадаченно уставился на меня, после чего с хмельным видом погрозил мне пальцем.

— Ты опять удивляешь меня, свет мой Ляксандра! Ты просто напичкан цитатами, и при этом всякий раз извлекаешь их из своего…

Тем же пальцем он указал на мой лоб.

— … причём удивительно к месту!

Я скромно потупился, втайне потешаясь над шефом.

— Молодца, молодца, мой юный друг… — одобрительно произнес Сотников, вновь прикладываясь к стакану. — Опять убеждаюсь, что не случайно тогда, в приемной комиссии, обратил на тебя внимание и отправил на репортаж. Всё-таки есть у нас, старых ветеранов, чутье на талантливое молодое поколение.

«Давай-давай, бухти про себя, хвастайся…» — думал я, кротко кивая его дифирамбам. И вдруг в эту минуту у меня в голове словно нажали невидимую кнопку: раздалось несколько аккордов, а затем я вдруг услышал, словно наяву, неповторимый голос Эдмунда Шклярского из моего любимого всю жизнь «Пикника»:

Он, наверное, хочет меня открыть

Как простой чемодан, он знает одно:

Даже в самом пустом из самых пустых

Есть двойное дно…

Есть двойное дно…

«Ого! А ведь верно: внутренний голос мне редко изменяет, пусть