Книга Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко

плечами: бывает же такое. Серафима накрывает на стол, ворчит на меня, что не предупредила о госте, извиняется перед Генкой. Извиняется зря: на сковороде горка блинов, в блюдечке конфеты — ждала меня.

— Вот это моя Серафима, — говорю я Генке, когда мы трое усаживаемся за столом, — очень вредный и мудрый человек.

— То ли похвалила, то ли обругала, — смущается Серафима, а сама зорко поглядывает на Генку.

— Это у нее такой стиль, — объясняет Генка, — стиль кнута и пряника, чтоб любили и боялись.

Серафиме это не нравится. Генка безуспешно пытается обрести в ней союзника.

— Ешьте, — говорит она ему, — на работе, поди, наговорились друг про друга, а тут ешьте.

Потом мы рассматриваем альбом с фотографиями, я показываю Генке свои детские карточки. Серафима оставляет нас одних, моет на кухне посуду. Генка смотрит на часы, и меня охватывает досада: зачем я его сюда притащила? Досадую на Серафиму: не понравился ей Генка. Я провожаю его за ворота, сажусь на лавочку и смотрю ему вслед: темнота сразу проглотила его высокую тощую фигуру, сейчас за поворотом он спустится в овраг, вздрогнет от воя бездомной собаки и навеки проклянет меня. Никогда больше не будет разглядывать мое лицо, курить и думать обо мне, глядя в окно.

— Ты все испортила, Серафима, — говорю я, возвращаясь в дом, — другой бы специально старался, а так испортить бы не смог.

— Что-то я тебя сегодня не узнаю, — как ни в чем не бывало отвечает Серафима, — не пойму, по какой причине ты места себе не находишь.

— Могла бы и понять, если бы захотела.

— А нечего понимать, — она стоит посреди комнаты, руки в бока и глядит на меня нахальным, лихим глазом, — чего понимать, когда понимать нечего?

Вот тебе и раз: подбоченилась, сделала свое черное дело и радуется.

— Мне сколько лет? — спрашиваю я ее. — Мне, может, замуж пора?

— Может, и пора, только не за этого.

— Скажи, пожалуйста, «не за этого»! За кого же?

— За того, кого любить будешь.

— А этого не люблю?

— В том-то и дело.

— А если никого не полюблю?

— Полюбишь. Помнишь, писала тебе одна — полюбила женатика. Смотри в такую яму не угоди. Писать кому будешь, совет просить?

— Серафима, Генка там идет по темным улицам. Жалко его.

— А он и сам себя жалеет. Больше не пойдет.

У меня в сумке лежит письмо, но нет сил говорить о нем. Завтра скажу и о письме, и о командировке.

— «Здравствуйте, товарищи из редакции! Я очень долго думала перед тем, как написать письмо. Наконец решилась. Очень мне тяжело его писать, но надо. Надо перешагнуть ложную сентиментальность и сделать решительный шаг. Прошу не считать мое письмо жалобой. Я не жалуюсь, я обвиняю. Обвиняю свою мать. Не подумайте, что она преступница или плохого поведения, все очень наоборот. И обо мне не спешите слагать плохое мнение, дочитайте письмо до конца.

Мать моя — знаменитая женщина, у нее два ордена и несколько медалей ВДНХ. Чуть ли не каждый месяц ее вызывают в область на разные конференции, пленумы и т. д. О ней писали в газетах, и в вашей перед съездом колхозников был ее портрет.

Вот такой у нее внешний вид перед людьми…»

Серафима сидит на диване, подавшись вперед, щурит глаза и слушает.

— Ты вникай как следует, — говорю я ей, — это письмо особенное. Это письмо — моя судьба. Мне надо нырнуть на такую глубину, чтобы все ахнули.

Серафима нетерпеливо машет рукой: читай, читай…

— «…А на самом деле она совсем не такая. Главная цель ее жизни — деньги. Рубль к рублю — накопить побольше. Я случайно нашла сберегательную книжку, и у меня сделалось нервное потрясение. Две тысячи восемьсот рублей (новыми)! Когда другие дети в пионерском возрасте отдыхали в лагерях, ездили на экскурсии по городам нашей страны, она незаконно включала меня в свое звено, я работала наравне с другими, но ничего за это не получала. По ее примеру и другие члены звена незаконно использовали труд своих детей. От этого у них росли нормы выработки, и звено добивалось рекордов.

Тогда я подумала, что она так делает потому, что жить нам трудно (отца у меня нет, он бросил ее и уехал, когда мне было два года), но теперь понимаю, что на это натолкнула ее жадность. Слезы застилают мне глаза, когда я вспомню, как в седьмом классе умоляла ее купить мне сапоги. Они тогда только появились в сельпо, и всем девочкам купили. У нее же был один ответ: «Летом заработаешь и купишь».

Когда я нашла книжку, у нас с ней произошел скандал. Я ей все в глаза высказала, пообещала, что выведу ее перед людьми на чистую воду. Она, конечно, разозлилась страшно и, вместо того чтобы по-матерински вникнуть в мои переживания, выгнала меня из дома и сказала, чтобы я шла на все четыре стороны. Я ночевала в сарае. Хотела повеситься, может быть, так и сделаю в дальнейшем.

Помирились мы не окончательно. Она кинула мне в лицо книжку и сказала, что я могу брать все деньги и подавиться ими. Я ей ответила, что пусть она театр не устраивает: во-первых, мне их никто не выдаст, во-вторых, это ее деньги, а не мои, просто мне обидно, что она из-за жадности потеряла даже материнский инстинкт, напомнила ей, что до 18 лет родители обязаны не только кормить, но и одевать детей.

Уважаемые товарищи из редакции, не подумайте, что я какая-нибудь модница или несознательная. Когда было трудно и бедно, я ничего не требовала. Но если есть столько денег, почему же надо отказывать себе и своей дочери во всем? Этого я не понимаю. Мы боремся с пережитками прошлого. Жадность — это самый жуткий пережиток. И я хочу с ним бороться, но не знаю как.

Учусь я в девятом классе. Учусь средне, на три и четыре. Летом работаю в ученической бригаде.

С комсомольские приветом.

Раиса».

Я отрываюсь от письма и вижу, что Серафима уже не сидит, а лежит на диване.

— Ты что легла?

— В поясницу стрельнуло. — Она лежит на спине, смотрит в потолок, и я не вижу выражения ее лица.

— Что же ты скажешь об этой Раисе?

— Мне что говорить. Не мне она писала, не мне о ней говорить.

— А все-таки.

— Сама ты о ней что думаешь?

Мнение о Раисе у меня готово, и я его охотно выкладываю:

— Во-первых, она дура. В том смысле, что не очень развитый человек. Во-вторых, эгоистка. Это тоже