Книга Граненое время - Борис Сергеевич Бурлак

поселка геологической экспедиции. Под окнами журинского домика стоял «газик»-вездеход. Колеса обмотаны цепями: Павел Фомич, как видно, неплохо знает, что такое мартовское бездорожье в степи. Она для чего-то потрогала цепи — надежные помощники! — и повернула обратно на строительную площадку.

Навстречу попадались груженые и порожние автомобили. Они ослепляли ее режущим светом фар, сигналили, требуя посторониться. Надя, проваливаясь в рыхлом снегу, уступала им дорогу. Обгоняя ее, шоферы бросали на ветер свои шуточки, разные — терпкие, слащавые, соленые.

— Надежда Николаевна, садитесь! — крикнул Федор, гостеприимно распахнув дверцу.

— Спасибо, я дойду.

— А вы не брезгуйте, у нас в кабине чистенько, как в лимузине! — сказал шофер.

— С чего это вы взяли, что я брезгую? — сухо ответила она и, протянув руку Федору, пружинисто вскочила на подножку. Вскакивая, не придержала юбку. Стыдливо запахнула демисезонное пальто, залилась румянцем.

— Трогай, что же ты? — сказал Федор шоферу, которому бы только лишний раз взглянуть на женские крепенькие ноги.

Самосвал натужно загудел, рванулся с места, — и брызги во все стороны, и шальной свист ветра за лобовым стеклом.

Через несколько минут они уже подкатили к автобазе.

— Спасибо, — поблагодарила Надя и, не дожидаясь Герасимова, пошла своей дорогой.

Он догнал ее, взял под руку.

— Надежда Николаевна... Надя... Наденька... — сбивчиво говорил он, довольный уже тем, что она молчит.

— Идите, Федя, — сказала наконец она, приостановившись.

И он наклонился к ней, поцеловал ее наугад в холодную щеку.

Она как стояла, так и стояла. Тогда он поцеловал ее еще, чувствуя, как она сама припала к нему, но тут же отстранилась.

— А теперь иди, Федор, сейчас же, сию минуту, иди, иди! — громким шепотом сказала она и быстро пошла, почти побежала к дому.

Боже мой, так просто, так банально... Надя ступала в самые лужи. Чуть не влетела в какую-то ямку, потом в другую, — вспомнила, что они вырыты здесь еще осенью для посадки тополей.

А Федор все еще стоял па том же месте. Мимо него прошли девчата с комсомольского собрания. Вовремя заметив их, он принялся мыть сапоги в канаве снеговой водой.

— Чей-то миленок чистится перед свиданием! — с вызовом сказала одна из девушек (он узнал по голосу миловидную калькуляторшу из столовой).

Ее подружки засмеялись, но остановиться не посмели.

Он бросил свое вынужденное занятие, распрямился, окинул взглядом весь поселок — вплоть до восточного полудужья огней вокруг бетонного завода. Ему бы теперь какую-нибудь работенку потяжелее, он бы горы сдвинул до рассвета... По малому своему опыту, почти равному нулю, Федор не мог знать о том, что женская любовь пуще всего боится самой себя. То, что он принял за начало, было для Нади опасной серединой, на которой надо удержаться любой ценой, чтобы не выглядеть без ума влюбленной...

Он ходил по улицам поселка до тех пор, пока не погас свет в доме Братчиковых. Тогда он кинул последний окурок в талый снег и пошел в общежитие. Дверь оказалась запертой на ключ. Шуточки шутит Борис Арефьев. Или это домовитый Янсон?

Он сердито постучал в окно. Миша Перевозчиков открыл дверь и с порога погрозился в темноту:

— Руки прочь от бригадира!

«Как выдала себя с головой»... — думала Надя, закрывшись в своей комнате. Она не могла простить себе этого нечаянного порыва. Сделать шаг навстречу Федору и неожиданно припасть к нему, точно какая-нибудь несмышленая девчонка... Да что с ней, в конце концов? Что это, настоящая любовь или простое желание любви?

Она долго не могла уснуть и не гасила свет, чтобы отогнать навязчивое видение последней встречи с Федором. Баба ты и есть баба! А все играла давно заученную роль какой-то неземной, витающей в облаках гордячки. Вот тебе и мстит жизнь за театральное представление о жизни. И поделом. Что же теперь? Как ей быть? Надо по крайней мере остановиться, пока не поздно, вернее, пока не слишком поздно. Нужно наказать себя за вольность. Да, но причем тут Герасимов? Не ввела ли ты его в заблуждение своим легкомысленным кокетством? Боже, о чем речь! Ты просто-напросто не оттолкнула пария, а он уже и влюбился, как мальчишка. Влюблялся же он когда-то по-ромашевски в некую Веру Владимировну, полковую даму. Прошло. Пройдет и это. Как, неужели пройдет?.. И ей уже не хотелось, чтобы это проходило. Была ли ты, Надежда Бороздина, кем-нибудь любима? Терновский? Нет, тот просто увлекался. Настоящая любовь бесстрашна — увлечение трусливо. Вот Федор пойдет за тобой в огонь и воду. В чем же тогда дело, что тебя тревожит?..

Она искала ответа и не находила. Чего-то все-таки не доставало в ее отношениях с Федором. А чего именно? Да, сложен путь от несбыточных иллюзий к живой реальности. Не легко, ох как не легко в тридцать лет быть совершенно безотчетной в своих чувствах.

17

У Захара были свои приметы степной весны. Снег растаял — это еще ничего не значит: подует сиверко, разыграется апрельская поземка, и наметет за одну ночь такие сугробы, каких и в январе не видывали. Жаворонки прилетели, не радуйся прежде времени, — на их крыльях не только отсвет солнца, но и сизый иней весенних заморозков. Реки тронулись раньше срока, так они всегда поддаются соблазнам ранних оттепелей, а потом жалеют, что не привелось разгуляться по степи — силенок не хватило. Но если уж вслед за сусликами повылезают из глубоких нор отощавшие за зиму сурки и начнут пересвистываться на обочинах полевых дорог, то знай, весенний сев не за горами.

Захар поднялся на травянистый косогор, прикрывавший центральную усадьбу с северо-востока. Какое безветрие! Над поселком нависло серое слоистое облако, — кизячный дым медленно растекается по узкой долине, наполняя ее до краев. Вставшее из-за дальних озер чистое солнце пригревает сегодня по-настоящему. На вспаханной земле утренний штиль: она, как море, пронизанное солнечными иглами, брызжет мириадами фонтанчиков.

Жаворонки отвесно взлетают ввысь. Где бы ты ни остановился, всюду над тобой поющий жаворонок. Захар пристроился на гранитном выступе, расстегнул черненый полушубок, снял ушанку, пригладил шершавой ладонью реденькие волосы. И задумался. Нет, не о делах, о прелести жизни, такой чертовски короткой, что не хватает времени полюбоваться ею со стороны. Позади негромко свистнул притаившийся сурок, ему ответил другой из-за овражка. Захар обернулся: в десятке метров от него, на песчаной бровке норы, боязливо замер в караульной стойке рослый байбак. Он был худ, в старенькой шубке, но исправно нес сторожевую службу, пересвистываясь с ближними постами. Не обращая внимания на человека, который точно сросся с камнем, он вызвал наверх все свое семейство и, присев в кругу его, засвистал