Книга Евангельские мифы - Джон Маккиннон Робертсон

пренебрежительное отношение к святости дня субботнего, что именно этот текст, больше нам импонирующий, является подлинным. Или, может быть, мы должны признать аутентичным прелестное, гуманное изречение: «Так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали и мне»!? Но ведь это никак немыслимо! Эти слова мифичны все до последнего, они принадлежат иезуистскому богу, а не живому учителю во плоти и крови. Правда, если кто уж очень склонен к произвольным заключениям, тот может доказывать, что пусть не Иисус, но автор мифа, по крайней мере, должен был быть чрезвычайно возвышенной натурой. Однако, и эта идеализация автора евангельских мифов совершенно несостоятельна. Ведь та притча, отрывок из которой мы только что привели, является совершенно очевидно отголоском древнеегипетского ритуала из «книги мертвых». В этой книге описывается, как душа умершего, стоя перед судом богов, перечисляет свои благодеяния: «Голодному я давала хлеб, жаждущему воду, нагому одежду и страннику приют. В маздеистском культе мы тоже находим молитву, отзвуком которой могла быть указанная иезуистская притча: «Он (бог) дает царство Агуре, который оказывал помощь и поддержку бедным. Таким образом, мы снова обнаруживаем неоригинальность евангельского учения. Источниками его в данном случае являются гуманизм древних политеистов и восточных монотеистов, ритуал одного из древнейших народов мира и литургия одного из более поздних культов Востока.

Вовсе не нужно было никакого сверхъестественного учителя для того, чтобы придать готовой уже этической идее то выражение, которое мы находим в христианских компиляциях.

Египетский царь Сагега рассыпается на своих памятниках в восхвалениях своей добродетели, своей верности великому долгу человеколюбия. И как раз этот Сагега, который «поил жаждущих и защищал угнетенных», без всякой пощады и без всякого зазрения совести расправлялся со своими побежденными врагами. «Он повелевал принести в жертву богам всех жен и подруг своих врагов — этих ни в чем неповинных женщин. Он присваивал себе все добро своих врагов, разорял их жилища и забирал все их имущество. Он делал это на том основании, что он, мол, обязан был поступить со своими врагами так же, как они намеревались поступить с ним». Историчность Сагеги, к сожалению, не подлежит никакому сомнению. Христиане еще и поныне являют миру целые полчища подобных Сагег, не уступающих по своим подвигам египетскому Сагеге. И подобно фараону Сагеге христиане также называют свою религию «религией любви»!

Если нам попытаются указать, что люди являются вместилищем всяких противоречий, что у Иисуса времен Понтия Пилата могли существовать такие же непримиримые противоречия, как в учениях сотен мыслителей и учителей от Платона до Рескина, то мы в ответ на это можем привести следующее убедительное соображение. Противоречия, которые мы обнаруживаем в евангелиях, отнюдь не однородны с противоречиями в учении какого-нибудь Гегеля, Конта, Арнольда или Рескина. Евангельские противоречия имеют не логическое или психологическое происхождение, а историческое. Бесчисленные, грызущиеся между собою секты, сменяющиеся поколения, самые разнообразные и разномыслящие редакторы, составители и переписчики евангелий — вот кто авторы насквозь противоречивого иезуистского учения. Но кроме этого соображения у нас есть еще одно обстоятельство, которое делает немыслимым предположение о существовании единого автора пестрой, лоскутной евангельской проповеди. Обстоятельство это — полное молчание автора Павловых посланий об Иисусе, молчание тем более выразительное, что даже впоследствии интерполяторы посланий приписали Павлу знакомство лишь с одним ритуалом вечери. Даже мм очевидно не были известны остальные элементы иезуистского учения.

Если судить по посланиям Павла, то можно думать, что авторы их разумели не одного Иисуса, а нескольких: трех Иисусов, выступавших в качестве мессий и проповедников, одного Иисуса без всякого прозвища и эпитета, одного Иисуса, бывшего назореем, и, наконец, Иисуса, «идущего и пьющего». Но ведь все это — только бесформенные тени, загадочные образы, и приписывать им хотя бы одно какое-нибудь евангельское изречение столь же рискованно в научном отношении, как считать их реальными творцами евангельских чудес. Пред опытным изощренным взором науки проповеди Иисуса, как и его чудеса, очень быстро обнаруживают свое мифическое происхождение. Когда мы узнаем, на что способно мифотворческое воображение людей, у нас не остается буквально никакого основания думать, что бы хоть один элемент мозаического образа евангельского Иисуса имел хотя бы самое отдаленное отношение к какой-нибудь реальной личности некоего, странствовавшего по Палестине» проповедника.

Люди, которые силою своего творческого воображения построили на языческой основе ново-иудейский культ мессии-полубога, могли тем же логическим путем создать идею «сына человеческого», который там-то и тогда-то «ел и пил», каким они из разрозненных наиболее возвышенных элементов иудейской этики создали суровый культ спасителя, принесшего себя в жертву ради людей. Затем могли выступить на сцену какие-нибудь сектанты этого культа, которые превратили проповедника Иисуса в такого же назорея, как они сами, и приписали ему свои собственные учения. Другая же группа сектантов могла назвать себя «назарянами» (от слова «нецер»), поклонниками мистической «ветви», наконец, возможно, что эта группа из оппозиции к «назореям», назвала себя «назарянами» и для того, чтобы отмежеваться от назореев производила свое название от мифического Назарета. Только тогда, когда нам кто-нибудь сумеет определить формальные или прагматические границы мифотворческого процесса, только тогда мы, может быть, сумеем найти в легенде Иисуса крупинку подлинной исторической действительности, н о никак не ранее.

Никакой исторический или логический метод не дает нам пока никакого права накладывать на то или иное выражение евангелий штамп подлинности и историчности. Ибо всякое наше подобное заключение будет страдать тем petitio principii, которое мы обнаруживаем в выводах Джона Милля, подобно Арнольду ограничившегося в своих рассуждениях об историчности Иисуса простым беглым обзором содержания евангелий.

Милль пишет: «Кто из учеников Иисуса или из первых христиан мог бы сочинить приписанные Иисусу изречения или придумать такой образ, который открывается нам в евангелиях? Этого не могли, во всяком случае, сделать галилейские рыбаки. Не по силам это было и Павлу. А меньше всего в состоянии были сделать это ранние христианские писатели... Жизнь и изречения Иисуса имеют на себе отпечаток подлинной оригинальности и глубины». Поразительная шаткость тех выводов, которые сделаны знаменитым логиком, заставляет нас еще раз подчеркнуть ту опасность, которая угрожает многими при изучении евангельской проблемы. Милль говорит об учениках Иисуса и первых прозелитах-христианах так, как если бы ему или кому-нибудь еще было о них что-нибудь известно, как будто бы в первые десятилетия христианства не могло существовать анонимных пропагандистов, которым не чужды были ни оригинальность, ни глубина мышления, ни проницательность ни выдумка. Милль почему-то предполагает, что евангельские изречения могли принадлежать либо Иисусу, либо галилейским рыбакам, либо Павлу, либо известным ему раннехристианским писателям и больше никому.