Книга Сопротивление и покорность - Дитрих Бонхеффер

всех этих попыток (которые помимо своей воли не выходили из фарватера либеральной теологии) в том, что они исходят из стремления урвать для религии место в мире или против мира.

Он ополчился против религии, призвав на помощь Бога Иисуса Христа, «дух против плоти». В этом величайшая его заслуга (Барт, «Послание к Римлянам», 2-е издание), несмотря на всю неокантианскую шелуху! Написанная им позднее «Церковная догматика» дала церкви возможность принципиально осуществить это различение по всей линии. Его слабость не в этике, как часто можно услышать, – его этические построения, если они встречаются, столь же значительны, как и догматические; но в нерелигиозной интерпретации теологических понятий он не дал никакой конкретной ориентации, ни в догматике, ни в этике. В этом его ограниченность, и потому его теология откровения приобретает позитивистский характер, становится «позитивизмом откровения», как я в свое время выразился.

Исповедующая церковь ныне вообще предала забвению подход Барта и угодила из позитивизма в консервативную реставрацию. Ее заслуга в том, что она сохраняет верность великим принципам христианской теологии, но и тут кажется, что ее силы постепенно тают. Разумеется, в этих принципах содержатся элементы подлинного пророческого дара (сюда относятся как притязание на истину, так и милосердие, о которых ты говоришь) и подлинного богослужения (Kult), что и объясняет внимание к слову Исповедующей церкви, его одобрение или отвержение. Но пророчество и богослужение пребывают в зачаточном состоянии, остаются в стороне, поскольку им не хватает истолкования.

Те же (как, например, П. Шютц, или оксфордцы, или бернойхенцы), кому здесь не хватает «движения» и «жизни», есть опасные реакционеры и консерваторы, поскольку они вообще отбрасывают подход теологии откровения и ведут поиск «религиозного» обновления. Они еще абсолютно не поняли проблемы, и все их разговоры не затрагивают сути дела. У них нет будущего (у оксфордцев ситуация была бы чуть получше, имей они опору в Писании).

Бультман, кажется, каким-то образом нащупал границы Барта, но он неверно истолковывает их в духе либеральной теологии и скатывается поэтому к типично либеральной методической редукции («мифологические» элементы христианства снимаются, и христианство сводится к его «сущности»). Я придерживаюсь мнения, что весь содержательный материал, включая «мифологические» понятия, должен быть сохранен, – Новый Завет не есть мифологическая оболочка некой всеобщей истины, а эта мифология (Воскресение и т. д.) и есть сама суть! Однако эти понятия должны быть интерпретированы каким-то способом, не предполагающим религии в качестве условия веры (ср. «περιτομή» у Павла!). Только тогда, на мой взгляд, будет преодолена либеральная теология (которой, пусть и негативно, руководствуется Барт), причем вопрос ее действительно принимается и на него дается ответ (в отличие от Исповедующей церкви с ее позитивизмом откровения).

Совершеннолетие мира уже не дает повода для полемики и апологетики; просто мир в самом деле можно понять лучше, чем он сам себя понимает, причем именно на основе Евангелия и Христа.

Теперь отвечу на твой вопрос, где остается «пространство» церкви, не исчезает ли оно полностью, и другой вопрос – не был ли Сам Иисус привязан к человеческой «нужде», и тогда «методизм», только что раскритикованный, оказывается прав.

9 июня. Я заканчиваю здесь и продолжу письмо завтра…

21.6.44

…Сейчас ты где-то ищешь свою часть, и я надеюсь, что, когда ты в нее прибудешь, тебя уже будут ждать письма; разумеется, в том случае, если номер полевой почты еще не изменился. Вообще говоря, я сегодня собираюсь ограничиться только приветом. У меня недостает смелости продолжить свои теологические рассуждения или послать еще стихотворения, ведь я не знаю, найдет ли тебя полевая почта. Как только я это узнаю, ты получишь продолжение. За твою оценку и критику стихотворения я тебе очень благодарен. Я довольно растерянно стою перед этими моими новорожденными и не знаю, какие критерии к ним приложить.

…Сегодня утром мы пережили самый страшный из всех налетов. В моей комнате несколько часов было так темно от дыма, окутавшего город, что я только что свет не зажег. Дома все в порядке, я уже узнал…

Вторично провожу здесь прекрасные и долгие летние дни, и на душе иногда бывает довольно тяжело, но ведь не мы выбираем места, куда попадаем. И вот приходится то и дело продираться сквозь ничтожные мысли, вызывающие досаду, пока не пробьешься к высоким мыслям, дающим поддержку.

Я читаю сейчас просто великолепную книгу классического филолога В. Ф. Отто (из Кёнигсберга) «Боги Греции», книгу о «мире, вера которого вышла из богатства и глубины жизни, а не из ее забот и тоски», как он пишет в конце. Понимаешь ли ты, что эта формулировка и соответствующая манера изложения настолько меня очаровывают, что у меня – horribile dictu! – изображенные таким образом боги вызывают меньше протеста, чем иные формы христианской религии? что я почти уверен, что этих богов можно использовать на службе Христу? Для моих теперешних теологических рассуждений эта книга очень ценна.

Счастье и горе

Счастье и горе,

мгновенно и мощно постигающие нас,

в самом начале

близки до неразличимости

(как жар и холод при внезапном прикосновении).

Как метеоры, заброшенные из далей Вселенной,

прочерчивают они свой путь, сверкающие и грозные,

над нашими головами.

Постигнутые ими стоят потрясенно

пред руинами

их будничного тусклого бытия.

Величественно, изысканно,

разрушающе, покоряюще

вторгаются счастье и горе,

желанные и нежданные, торжественно

в жилища потрясенных людей,

украшают и облекают

постигнутых

серьезностью и святостью.

Счастье полно трепета,

горе – сладости.

Нераздельными, мнится, из вечности

приходят одно и другое.

Величье и ужас на них.

Люди, кто издалека, кто из соседних мест,

сбегаются и, уставившись,

глазеют, —

зависть пополам с боязнью, —

на невиданное,

где Неземное,

благословляя кряду и истребляя,

выводит себя в запутанном – не распутать —

земном действе.

Что есть счастье, что горе?

Лишь время разводит их.

Когда непостижимо волнующее,

внезапное событие

обращается в изнуряющую мучительную вечность,

когда лишь медленно скользящие часы

открывают нам подлинный горя лик,

тогда большинство отворачивается

с оскоминой, набитой однообразием

состарившегося горя,

с разочарованием и скукой.

Это и есть час верности,

час матери и возлюбленной,

час друга и брата.

Верность просветляет всякое горе

и окутывает его тихо

мягким,

неземным сиянием.

27.6.44

Хотя я вовсе не знаю, получишь