Книга Возвращение - Готлиб Майрон

в библиотеке. Выступить наперекор альянсу заявлением: «Вы, ребята, решайте каждый за себя, а я не могу не сказать», без сомнений, поставит меня в коллизию с нашими. Рассказать маме по секрету было низко и подло и, кроме того, чревато непредсказуемыми последствиями.

Как иногда это случалось, разумное решение сгенерировала Алёна.

– Сподвижничество выступает за нарушение общественных норм. Верно? – глубокомысленно произнесла Алёна.

– Согласен, – еще не понимая, куда ее заносит, подтвердил я.

– Но ведь сподвижничество тоже общество.

Пауза. Нет, две паузы – ее и моя. Оба выжидаем – она, чтобы невзначай выдать неожиданное и замечательное решение, я – понять и поразиться. И уже начинаю поражаться. «Действительно, сподвижничество ведь тоже общество». Здорово, тут заложен какой-то конфликт. А конфликты всегда порождают гениальные идеи… но какие?.. на том и застрял.

– Это значит, – продолжает Алёна, видя, что я все еще плутаю в потемках. Продолжает не торопясь, давая мне возможность вступить с собственными замечаниями, лишь только обрету готовность, – что выступая против его норм, ты тем самым выполняешь основную статью кодекса, а каждый, кто атакует тебя за несолидарность, автоматически превращается в реакционера.

Все разом распределяется по своему предназначению – Алёна погружается в удовлетворение найденным решением, наши в недоумение «что-что? повтори еще раз», а я в естественное состояние радости – моя нерешаемая проблема успешно решена. Алёнино предложение звучит сложно (как только можно до подобного додуматься?), кристально просто и до обидного (как же я сам не догадался?) гениально одновременно.

Алёна смотрит на меня наивно-простодушно, не ожидая пронзительной признательности, притворяясь, что ничего такого особенного не выдала. Тем самым многократно усиливает эффект своего изобретения. У меня есть тенденция переусердствовать в выражении чувств, от чего искренняя благодарность может показаться наигранной. В этот раз она высказана во всем блеске профессионального эквилибризма, на который только способен одиннадцатилетний человек.

Так я и поступил, следуя Алёниной рекомендации.

Установилось молчание, в неловком течении которого сообщество пыталось размыслить путь из тупика моего (пишется «моего» – читается «Алёниного») идеологического парадокса или в простонародии – демагогии. Алёна, выждав длинную, ювелирно отточенную паузу, чтобы успеть раньше других неуверенно, задумчиво, медленно, чуть наивно и слегка напряженно прищурив взгляд, ничуть при этом не переигрывая, произнести:

– Я думаю, ты прав: мы не можем препятствовать твоему решению, – она останавливается, но опять успевает раньше, чем другие зашелестят согласиями или возражениями, – но ты должен гарантировать, что твоя мама будет держать секрет, как если бы ты ей ничего не говорил.

В этом была особая прелесть Алёны – не было необходимости предварительно продумывать и обсуждать с ней сценарий поведения, готовя его к исполнению.

***

Пытаюсь понять, почему предвкушаю удовольствие от того, что сейчас оборву рассказ, но сохраню тему повествования.

Нахожу две причины.

Тема для меня важнее исторической последовательности.

Существуют счастливчики, родившиеся в сорочке. Это обо мне. Я ничего не знал о ней (сорочке) – просто пользовался, как и остальными благами рождения. И лишь осчастливленный – уже Алёной – столь же масштабно во второй раз, понял, что означал для меня первый.

Алёна обладала способностью узреть то, что (я не догадывался) обитает или едва пробуждается, или еще только когда-нибудь потом появится во мне. Я думал, что понимать можно то, что видишь и слышишь. Неверно…

Понимать – это шестое чувство. Алёна не могла видеть или слышать то, что ерошилось во мне, по простой причине – во мне это еще не существовало. Она понимала то, что еще только намечалось появиться когда-нибудь потом, а иной раз благодаря ей и появлялось.

Что это? Я излучаю невидимые для себя волны – и чудо заложено во мне, или все же чудо в ней, и это она родилась с исключительными способностями? Подумав, остановился на том, что это атрибут нас обоих и не может существовать одно без другого. Чтобы одно существо понимало другое, необходимо наличие чуда в обоих.

Еще знаю, что никогда не стану обсуждать это с Алёной, потому что понимание нельзя видеть и показывать, о нем нельзя говорить и слушать. Это симбиоз темноты и тишины. Лишь только начинаешь видеть темноту, она перестает быть собой. Как только услышишь тишину, она умирает в хаосе шума. Понимание неприкосновенно. Дотронься до него – и оно оскорбленное исчезнет, бросив тебя на беспомощное попечение пяти оставшихся убогих чувств.

Вторая причина. Время – мой жестокий тюремщик, бездушный надзиратель, безжалостный надсмотрщик. Знаю, время нисколько не заботят мои наивные попытки разорвать его на неровные безобидные беспомощные шматы, перетасовать по величию своего усмотрения или оскорбить отсутствием всякой самой примитивной логики, разложить из них глупый пасьянс или построить карточный домик, не способный устоять на собственной опоре.

Для меня это обольщение, удовлетворение властью над временем – пусть даже абсолютно иллюзорной.

МАРИАНЕТА

Пять лет спустя случай свел меня с тремя молодыми женщинами – двадцатидвухлетними идентичными близнецами. Звали их Марианета. Мне было в ту пору шестнадцать.

Можно конечно вообразить, что это не одна женщина, одновременно занимающая три художественных очертания. Великолепно исполненные художником без интервала на одном дыхании три репродукции одной женщины: старшая Мари, Анна – средняя, и Нета – младшая.

Я распределил сестер по возрасту в соответствии с последовательностью имен, но не только – образы своевольно естественно установились на оси времени, следуя каким-то высшим незнакомым мне законам распределения.

Если кто-то мог устоять и не влюбиться во всех трех сестер одновременно, то однозначно – не влюбиться в симметрию как таковую, саму по себе, во всей прелести приложения бесчувственных аксиом и бестелесных теорем к красоте человеческого лица и тела после встречи с ними было по-человечески неестественно.

Марианета пригласила меня по рекомендации Розы. Как оказалось, та была их близкой приятельницей. Роза, описание которой оставлю на позднее время, была папина родственница и одновременно близкая мамина подруга. Не уверен, что я понимал тогда перед встречей цель приглашения и еще меньше – причину рекомендации.

От меня было скрыто, каким запутанным клубком удачи я – обычный смертный мальчишка – могу пробудить интерес в самой большой достопримечательности полуторамиллионного города. На мой взгляд, я уникально интересен. Но по моим же собственным наблюдениям, об этом пока мало кто подозревает. Если набраться терпения, то какой-то интерес может сквознуть, но надо быть предельно внимательным, чтобы тот самый искрометный момент лихо и слепо рикошетом не пронесся незамеченным мимо. Так или иначе, немыслимая удача была преподнесена мне жалостливой рукой Розы.

Но это не имело в тот момент существенного значения. Сестры не были просто