Книга Дочь Рейха - Луиза Фейн

К столу подходит Лена с подносом, и я убираю руку. Постреливая на меня любопытными темными глазами, она ставит перед нами две чашки, чайник и возвращается за прилавок. Берет тряпку и начина ет его полировать, особенно тот угол, что ближе к нам. Вальтер замечает мой настороженный взгляд.

– Не бойся, – говорит он, – Лене ты можешь доверить и мою жизнь, и свою собственную. Она не выдаст. Ей ведь тоже есть что терять, не меньше, чем нам.

Я успокаиваюсь. И начинаю снова:

– Вальтер, ты должен знать, это не потому, что мне так хочется…

Смерив меня долгим взглядом, он берется за чайник.

Я слежу за плавными движениями его сильных рук. Надо же, казалось бы, ничего особенного, но я никогда не видела, чтобы папа наливал маме чай.

Поднося чашку к губам, я поднимаю глаза на Вальтера.

Но он отводит взгляд, и я вижу, как перекатываются у него желваки.

– Знаешь, – говорит он надтреснутым голосом, – у нас столько всего забрали. Столько отняли. Ты стала моей единственной отрадой. Когда я встретил тебя, то подумал: к черту наци! Буду любить кого хочу. Как они, со своими гадкими законами, смеют считать меня не ровней себе. Как смеют заявлять, что я недостоин тебя, когда ты сама считаешь иначе. – Он откидывается на спинку стула. – И все же они, похоже, выиграли.

– Прости меня, – шепчу я.

Вальтер поникает. Плечи его опускаются, взгляд потухает. Я не знаю, что сказать, и лихорадочно подыскиваю слова.

– Я узнала, что у папы есть любовница, – вдруг выпаливаю я. – И ребенок от нее. Девочка.

Вальтер ставит чашку на стол:

– О боже! Какой ужас!

– Я видела их вместе.

Его рука тянется к моей, скользит по ней кончиками пальцев, ложится рядом.

– Мерзавцы-нацисты! У них у каждого по любовнице.

Слова Вальтера для меня как удар под дых, и я чувствую, как что-то с хрустом ломается у меня внутри.

– При чем тут то, что папа нацист? Не забывай, Вальтер Келлер, я тоже одна из них!

Кто-то чужой завладел моим мозгом и выталкивает из меня эти слова.

Вальтер откидывается на спинку стула. Его глаза буравят меня так, что я съеживаюсь.

– Не понимаю, на чьей ты все-таки стороне?

– При чем тут это? Я не о сторонах сейчас говорю. Я на нашей стороне. На твоей. Хотя… нет, не знаю.

Я оглядываюсь. Другой посетитель ушел, забыв на столе газету. Мы остались одни.

– Сегодня я подошла к папе. Думала, что если Ингрид узнает, кто ты, и начнет болтать, то будет ее слово против моего, верно? Отец поверит мне, а не ей, если у него не будет причин сомневаться в моей преданности Партии, и я решила рассказать ему об отце Эрны. Однажды я слышала, как он ругал Гитлера последними словами…

– Хетти! Как ты можешь? Не смей прикрывать мной свою низость!

– Тсс!

Он оглядывается. Лена по-прежнему за прилавком, больше в кафе никого нет.

– Я и не прикрываю, – шепчу я, наклоняясь к нему. – Просто хотела, чтобы ты знал правду.

Меня прошибает пот. Я пришла сюда, чтобы проститься с Вальтером, а не исповедоваться ему и уж тем более не ругаться с ним. На чьей я действительно стороне? Нацистов или евреев? Разве можно сочувствовать тем и другим сразу? И потом, кому именно я сочувствую – только Вальтеру или всем им? Боль пульсирует у меня в висках.

– Я не понимаю. – Гримаса искажает его лицо. – Ты называешь себя нацисткой, а сама радуешься встречам со мной, слушаешь, что я говорю о на цистах. Мы целуемся. А потом ты опять защищаешь их. Неужели я так сильно ошибся в тебе, Хетти? – В его глазах вспыхивает огонь. – Может быть, ты и мои слова пересказываешь папе?

– Конечно нет!

– Откуда мне знать? Почему для меня ты делаешь исключение?

Мне становится жарко.

– Ты не ошибся во мне. Правда в том, – а я хочу говорить тебе только правду… – Я снова кладу ладонь ему на руку, но он отдергивает ее. – Я согласна не со всем, что говорит Гитлер. Хотя, если подумать, он во многом прав. Что, например, плохого в том, чтобы ставить общее благо выше личного? В конце концов, наш народ и его будущее важнее всего остального. И разве его «брак с Германией» тому не подтверждение? Никаких классовых перегородок; процветание для всех; закон и порядок для всех – разве это плохо? Навести порядок в мире; искоренить болезни. Научиться контролировать психические отклонения. Поставить науку на службу человеку с тем, чтобы сделать его лучше, совершеннее. Что в этом так уж неверно? Кроме того, Гитлер первым в истории признал вклад женщины в жизнь общества, поставил труд жены и матери на равных с работой по профессии.

– Но это лишь слова, Хетти, лживые, двусмысленные, которыми он манипулирует сознанием людей. Не слушай, что он говорит, Хетти. Смотри, что он делает и к чему приводят его дела. Его речи – отрава. Подумай об этом. Все же так просто!

«Я не знаю! – хочется завизжать мне. – Я ни в чем больше не уверена!»

– Вспомни, что происходит на самом деле, – повторяет Вальтер. – Люди боятся, доносят друг на друга, никто никому не верит. Свободы не осталось совсем. Нельзя больше говорить, думать, чувствовать, что хочешь. Он решает за нас, кого нам любить, кого ненавидеть, какие иметь мысли. А ведь это прямое оскорбление «народных масс»: выходит, он считает, что немцы – народ бестолковый? Вот он и правит ими, как умеет, а способ у него один: подавляй и принуждай; разделяй и властвуй. А женщины? О, их он превозносит до небес. Рассуждает об их ключевой роли в Тысячелетнем рейхе. Только почему-то эта роль до жути однообразна: раз женщина, значит жена и мать. Вот и весь репертуар. Так что ум женщине вовсе ни к чему. Наоборот: чем глупее, тем лучше. А ты, Хетти, с твоей любознательностью, с твоим гибким умом и независимостью суждений? Да тебе просто не будет места в этом мире.

– Перестань! – В голове у меня сумбур. Я вся горю. В висках уже не стучит, а грохочет. – Хватит! – Я закрываю лицо руками.

Вальтер смотрит на меня. Ждет. Его лицо перекошено гневом. Он сердится на меня.

– Не хочу тебя больше слушать, – говорю я. – Мне пора.

Он хватает меня за руки:

– Ты только представь, что это значит: жить в свободной стране. В стране, где никто не следит за твоими мыслями – правильные они, прогерманские или какие-то другие. В стране, где можно говорить все, что вздумается.

– Это бардак, а не страна! – выпаливаю я в ответ. – В такой стране людей убивают и грабят на улицах, озверевшие толпы слоняются по городам, как у нас до Гитлера…

Звякает дверной колокольчик, входит пожилая пара. Мы с Вальтером умолкаем, но даже по нашим напряженным позам, наверное, видно, что мы только что ссорились.

– Лена, дорогая, добрый вечер, – произносит пожилая дама в очках, снимая шляпу. – Мы оба истомились без твоего штруделя. Надеюсь, у тебя найдется для нас кусочек?