Книга Неловкий вечер - Марике Лукас Рейневелд

Я впервые увидела отчаяние в ее глазах. Они не были похожи на стеклянные шарики, а стали словно ямки в плитке, в которые шариками нужно попадать, полости в асфальте. Она просто хочет обратить на себя чужие глаза, чтобы на нее постоянно смотрели, желательно все сразу. Нужно позволить ей победить, чтобы не проиграть самому. Оббе встал из-за стола. Ударил по макушке кулаком. Это его не успокоило.

– Ну тогда возьми и умри.

– Оббе! – прошептала я. – Она же сейчас сломается.

– А ты видишь, как тут кто-то ломается? Единственный, кто ломается, – это мы.

Он встал и швырнул свой мобильный телефон в стенку из синего делфтского фарфора над плитой и крикнул:

– Черт подери!

Его «Нокия» взорвалась. Я подумала об игре «Змейка». Теперь змейка в телефоне, должно быть, мертва. Обычно она просто путалась в своем хвосте, когда съедала слишком много мышек и переставала помещаться в экране. Теперь ей конец.

На какое-то время стало очень тихо, я слышала только, как капает кран. Потом отец вбежал на кухню из гостиной, его больная нога волочилась вслед за ним. Он швырнул Оббе на шершавый кухонный пол и сжал его руки за спиной.

– Сделай это уже, убей себя или я убью вас всех! – заорал мой брат.

– Не богохульствуй; ибо Господь не оставит это без наказания! – закричал отец.

Мать капнула мылом для посуды на мочалку и принялась тереть форму для выпечки.

– Вот видите, – прошептала она, – я плохая мать. Вам будет лучше без меня.

Я прижала ладони к ушам и держала, пока крики не прекратились и отец не слез с Оббе, а мать не открыла духовку и не прижала на несколько секунд запястье ко все еще раскаленному противню, чтобы согреться изнутри.

– Ты самая лучшая мама, – сказала я, услышав по голосу, что лгу: мой голос был пустым и гулким, как коровники. В нем не осталось жизни. Но мать, казалось, забыла о том, что только что произошло.

Отец поднял руки вверх.

– Вы нас с ума сведете, доведете, – сказал он и ушел в дровяной сарай. «Конфликты необходимо пресекать в зародыше», – говорила наша религиозная бабушка. В этом конфликте зародышем были мы? Я думала, родители живут в своих детях, а не наоборот – их безумие живет в нас.

– Ты действительно хочешь умереть? – спросила я у матери.

– Да, – сказала она, – но не переживай, я никудышная мать.

Она отвернулась и понесла ведро с очистками в сарай. Я на мгновение замерла и затем протянула руку Оббе. У него пошла кровь из носа. Оббе оттолкнул мою руку.

– Засранка, – сказал он.

Мы с Белль сидим в сарае для спаривания на пыльных камнях пола. В центре сарая – чучело коровы, сделанное из металлического каркаса и кусков шкуры, чтобы привлечь быка. Под шкурой – металлические трубки и черное кресло из кожи. Его можно перемещать вперед и назад для сбора спермы. Шкура кое-где порвана. Корову зовут Дирк Четвертый: ее назвали в честь знаменитого быка, который породил сотни телят. Его бронзовая статуя стоит на постаменте в центре деревенской площади. Я прерываю речь Белль о том, что горе всегда начинается с малого, а потом растет. Она знает жизнь, как туристы знают деревню: они не могут найти темных переулков, путей, которые закрыты для посторонних лиц. Я говорю:

– Ложись на Дирка.

Без лишних вопросов Белль забирается на чучело. Я сажусь на черное кожаное сиденье под ним. Шкура внутри полая там, где проходит каркас из трубок. Ноги Белль болтаются по бокам, носы ее «конверсов» в грязи, шнурки посерели.

– А теперь двигай бедрами, как будто едешь на лошади.

Белль начинает двигаться. Я отклоняюсь в сторону, чтобы посмотреть на нее. Она ухватилась за шкуру для лучшего сцепления.

– Быстрее.

Она движется быстрее. Дирк Четвертый начинает скрипеть. Через несколько минут Белль останавливается. Задыхаясь, она говорит:

– Это скучно, и я устала.

Я регулирую сиденье так, чтобы оказаться прямо под ее бедрами. Я могу пройти еще четыре дырки.

– Можно заняться кое-чем интересным, – говорю я.

– Ты всегда так говоришь, но это вечно какая-то глупость.

– Просто подожди. Представь, что корова – это Том. Ты сможешь.

– И что дальше?

– Двигайся снова.

– И что тогда произойдет?

– Ты увидишь красивые цвета, которые меняются, как у конфеты «Фаерболл», и попадешь на ту сторону моста, где нет печали, где твои гуппи еще живы и ты самая главная.

Белль закрывает глаза. Снова начинает двигаться взад-вперед. Ее щеки краснеют, губы влажные от слюны. Я сажусь на стул. Может, мне стоит устроить презентацию для отца и матери, думаю я. Расскажу про жаб и объясню им, как надо спариваться. Важно, чтобы мать была на отце: ее спина хрупкая, как миндальное печенье. Это единственный способ, чтобы мать снова стала есть, чтобы отцу снова было за что держаться. Нам надо организовать миграцию по ферме. Мы поставим отца в одну часть комнаты, а мать – в другую, и пусть они встретятся. Еще мы можем набрать для них ванну, чтобы они искупались вместе, как в тот день, когда мы купили новую мятно-зеленую ванну, – это было за два дня до того, что случилось в тот декабрьский день, и отец с матерью залезли в ванну вместе. «Сейчас они там совсем голые», – сказал Маттис, и мы смеялись над этим, воображая два яблочных оладушка, которые бросили в масло. Они выйдут из ванны золотисто-коричневыми, полотенца вокруг талии – как салфетки.

Петли чучела коровы скрипят все громче и громче. Отец гордился Дирком Четвертым. После использования он всегда давал корове шлепок по фальшивой заднице. Внезапно я чувствую боль в горле. Глаза щиплет. Первый снег в году выпадает рано и опускается на мое сердце. Это тяжело.

– Не вижу никаких цветов.

Я слезаю со стула и встаю рядом с Белль, у которой все еще закрыты глаза. Быстро стягиваю светло-зеленый отцовский плащ со стула рядом со столешницей в сарае. Внезапно дверь сарая открывается, и из-за двери высовывается Оббе. Его взгляд переходит от меня к Белль и обратно. Он входит и закрывает за собой дверь.

– Во что играете? – спрашивает он.

– В какую-то глупую игру, – говорит Белль.

– Свали, – говорю я. Оббе не должен играть с нами – он обязательно сделает какую-нибудь гадость. Он такой же ненадежный, как погода у нас в деревне. У него на носу все еще кровь от удара об пол кухни. Мне даже его немного жалко. Хотя теперь меньше: он богохульствует, часто ворует еду и деньги на отпуск с каминной полки, сводя наши шансы на поездку в кемпинг к нулю, мешая отцу собирать приданое – сейчас ему хватит разве что на тостер или сушилку. Однажды Оббе украдет сердца отца и матери. Потом он выкопает для них яму в поле, как бродячий кот с бакланом в пасти.

– Я знаю кое-что забавное, – говорит он.