Книга На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

«Интерес нашей страны уже давно обращен на внутреннюю колонизацию мало населенных местностей, а потому наши взгляды с особенным интересом обращены на Русское государство, которое в настоящее время в гораздо большем масштабе начинает заниматься внутренней колонизацией. Что же останется для наших немцев?.. Надо спешить. Будущая судьба европейской культуры покоится на наших плечах, новое устройство Европы под германской гегемонией основано на организованном и культурном труде…»

— Жутковато, — согласился Иван Степанович. — Но уренских колонизаторов возьмет под свою защиту предводитель дворянства Атрыганьев, и вам будет не побороть их.

— Что вы! — засмеялся Мышецкий. — Господин Атрыганьев первый и забил тревогу… Он как раз на моей стороне!

— Возможно, — ответил Кобзев, — но только до тех пор, пока эти немцы не вступят в его Союз истинно русских людей.

— Это непостижимо, — возразил Сергей Яковлевич. — Немцы и вдруг… истинно русские? А где же квас, аршины, сапоги бутылкой и редька? Атрыганьев не согласится!

— Вам виднее, — скромно уклонился от разговора Кобзев. Он с аппетитом мазал рыжее масло на горячий хлеб. Сергей Яковлевич очистил для себя ярко-красный, будто насыщенный кровью, «королек», нюхнул пахучую мякоть.

— По-моему, — эти апельсины, — сказал он, — спринцуют фуксином. Надо предупредить Борисяка, чтобы проследил…

— Да, к слову! — вспомнил он. — Что у вас, Иван Степанович, может быть общего с этим человеком? Я имею в виду Борисяка, конечно!

Кобзев неопределенно пожал плечами:

— Борисяк, — человек мыслящий и этим меня привлекающий. Но, — добавил он, — я не обязан давать вам отчет, князь, в своих знакомствах.

— Вы напрасно сердитесь. Оставим тогда это… Некоторое время они завтракали молча, потом Кобзев спросил:

— Скажите, Сергей Яковлевич, откровенно: вы еще не успели остыть от своих планов?

— Я честный человек, — ответил Мышецкий, устыдившись.

— Влахопулов ведь тоже честный, — заметил Иван Степанович. — Честнее многих в губернии… Но переселенцев он, однако, готов затравить собаками!

Удивительно, что Кобзев угадал его настроение. Сейчас, когда стали подходить первые эшелоны и надо было не мечтать, а сразу браться за дело, — появилась некоторая растерянность.

Правда, людей жалко. Даже очень жалко, — оттого-то и боязно идти на Свищево поле, глядеть в тоскливые глаза ребятишек, выслушивать вопли слезливых баб…

— Почему вы молчите? — спросил Кобзев с тревогой.

— Быть по сему, — ответил Мышецкий. — Чем они будут пахать — я не знаю. Хоть на бабах!

— На бабах и будут, наверное, — подтвердил Кобзев.

— Но земли дам… Вчера я обратил внимание: сплошь тянется жирный пласт. Так и уходит вдаль. Но от полотна дороги придется отступить, — там уже сидят немцы!

— А… Байкуль? — намекнул Иван Степанович.

Мышецкий отошел к окну, раскурил первую за день папиросу, выдохнул дым на муху, ожившую под стеклом на солнышке. Вскрывать всю хитрую подоплеку этого дела ему не хотелось, и он ответил просто:

— Байкуль уже отдан под монастырские доходы…

Далее они продолжали разговор на улице.

— Я понимаю ваши добрые желания, — предупредил Кобзев. — Однако… не устрашат ли вас осложнения с министерством Ермолова?

— Нет. Я рассчитываю на поддержку…

Хотел сказать: «сената», но вовремя сдержался, вспомнив о Мясоедове, и нервно закончил:

— Должны же быть на Руси честные люди, которые поймут и оценят меня!

Иван Степанович кликнул извозчика, чтобы ехать на Свищево поле, и на прощание напомнил:

— Не забывайте о султане!

— Султан у меня… знаете где? — Мышецкий вытянул пальцы и свел их в кулак, сверкнувший перстнем. — Вот вам султан! Этот сиятельный спекулянт только пукнет…

Прибыв на службу, Сергей Яковлевич сразу же полюбопытствовал относительно Влахопулова:

— От его превосходительства ничего не было?

— Нет. Симон Гераклович на даче.

— Ладно. Может, это и к лучшему…

Пора было приступать к делу. Он велел закрыть в кабинет двери, скинул мундир, засучил рукава и, протерев пенсне, кинулся — как голодный на еду — на ворох бумаг, подсунутых ему на подпись.

Итак, вдова Суплякова просит обратить внимание на ее племянников… Роспись — как один крючок, и угол бумаги раздирается наискосок. Бумага летит направо: это значит «возвращено с наддранием». Акцизный чиновник в отставке Пестряков знает способ, как победить Англию, — тоже с «наддранием». Девица Альбомова сообщает о себе биографические сведения и спрашивает, как жить ей далее. С «наддранием»: так ей жить, дуре! Мещанин Сурядов изобрел жидкость, которая, впитавшись в дерево, делает его несгораемым.

«Это — налево, дельное…»

Доносы… жалобы… проекты!

— На сегодня хватит. — Сергей Яковлевич снова натянул мундир и позвал Огурцова.

— Что в думе? — спросил он. — На какой час там назначено собрание сельских чинов?

— Если не ошибаюсь, уже началось, ваше сиятельство. Не смел напомнить…

Мышецкий попал на «вермишель» (так называлась тогда область побочных вопросов). В зале думы было достаточно тесновато, и князь решил остаться в дверях, чтобы иметь возможность курить. Отсюда он все видел и все слышал.

Иногда ему было просто скучно выслушивать непонятные разговоры о досках в три дюйма или о струе воды толщиной в палец, и тогда Сергей Яковлевич прохаживался по коридору думы, размышляя о своем — отвлеченном.

Чей-то голос привлек его внимание: речь шла о хлебе.

Он отбросил папиросу и протиснулся к двери. Обсуждался вопрос о недопущении — через полицию — торговли хлебом, явно непригодным в пищу. Председатель собрания Бровитинов демонстрировал образцы хлебных изделий, с которыми Мышецкий был уже хорошо знаком через Чиколини.

— Господа, — сказал Боровитинов, — этта… этта… Черт знает, что этта!

Из первых рядов собрания поднялась импозантная фигура предводителя дворянства. Атрыганьев поводил над собой набалдашником трости, призывая людей к вниманию.

— Я удивляюсь вам, господа! — начал он, повернувшись лицом в глубину зала. (Мышецкого он не заметил.) Двести лет, если не больше, русский крестьянин ест весной именно такой хлеб. Квашеный бурак с макухой, конечно же, не представляет собой деликатеса. Я бы не стал его есть! Вот, я вижу, здесь улыбается господин Иконников, — он, наверное, тоже не стал бы есть макуху… Но я, господа, пробовал в своем Золотишном, имении всем вам известном, проводить опыты. Я давал мужикам белую булку. И что же? Были они сыты, вы думаете? Нет…

Атрыганьев передал кому-то свою трость и цилиндр, уверенно поднялся на авансцену.