Книга Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри - Карло Гинзбург

3. Я сказал «сходства и различия между судьями и историками». Различия вполне очевидны: не предполагается, что историки должны выносить вердикты, затрагивающие человеческие судьбы, – если, конечно, они не выступают судебными экспертами, как это случилось с американским историком Робертом Пакстоном в 1997 г. на процессе против Мориса Папона, французского чиновника, который во время Второй мировой войны был ответственным за депортацию около двух тысяч евреев. Ограниченность так называемой «судебной истории», т.е. науки, сосредоточенной исключительно на биографии хорошо известных людей и призванной обвинить или оправдать их, очевидна. В книге я вспоминаю, что Марк Блок в рассуждениях об историческом методе, напечатанных уже после его смерти, с иронией писал: «Сторонники Робеспьера, противники Робеспьера, помилуйте: Бога ради, просто расскажите нам, кто такой Робеспьер». Намного менее ясны сходства между судьями и историками. И те и другие занимаются поиском истины без кавычек, хотя выводы историков теоретически могут быть пересмотрены другими исследователями; выводы же судей, в течение предусмотренного законом промежутка времени, – нет.

Что же побудило меня отметить точки схождения между судьями и историками? На первый взгляд, ответ очевиден: пристальное чтение материалов судебного процесса, только что прошедшего в Милане, подразумевало, что я заново делаю за судей их работу, притом что я пришел к совершенно иному (на самом деле противоположному) выводу. Впрочем, я также осознавал, что мой подход к процессу оказался связан с моим личным опытом как историка, с десятилетиями, которые я потратил на работу с документами, произведенными Римской инквизицией. Характерным образом «Судья и историк» начинается со слов о «легком ощущении дезориентации» из-за неожиданного сходства между хорошо знакомыми мне старыми и новыми документами. И те и другие обладали одной общей формальной чертой – я бы сказал, диалогической структурой, отсылая к понятию, предложенному Михаилом Бахтиным, русским литературоведом и теоретиком, чьи труды оказали на меня большое влияние.

Когда мне было двадцать лет, я внезапно принял тройное решение: постараться стать историком; работать с материалами процессов о колдовстве; стремиться к тому, чтобы извлекать из небытия голоса и мировоззрение жертв. В то время я не осознавал, что мое эмоциональное отождествление с жертвами имело глубокие личные причины: воспоминания о преследованиях, которые превратили меня в «еврейского ребенка» во время Второй мировой войны. Оглядываясь назад, я считаю, что это удивительное неведение служило элементом бессознательной стратегии, призванной сделать мою идентификацию с жертвами еще более сильной95. Однако тридцать лет спустя я с тревогой обнаружил, что интеллектуальная близость связывает меня также и с инквизиторами. Эмоциональное отождествление с жертвами, интеллектуальная близость с судьями: мое диалогически устроенное воображение, напитавшееся чтением Бахтина, работало в обе стороны, но различным образом. Этот раздвоенный опыт подтолкнул меня к тому, чтобы написать статью под названием «Инквизитор как антрополог», напечатанную в одном из шведских журналов в 1988 г. и вышедшую на итальянском языке годом позже96. Я вновь возвращаюсь к контексту, связанному с моим решением написать «Судью и историка». В одном из ключевых фрагментов книги я анализирую диалог между председателем суда Минале и свидетелем Паппини. Паппини утверждал, что видел автомобиль убийцы Луиджи Калабрези, за рулем которого сидела женщина. Председателю явно не понравилось заявление Паппини, противоречившее признаниям главного свидетеля Леонардо Марино, заявлявшего, что он сам привез убийцу на место преступления. Комментируя попытки председателя убедить Паппини в том, что его воспоминания обманчивы, я написал: «Я не смог удержаться от мысли об инквизиционном процессе, одном из тех процессов о колдовстве, во время которого инквизитору постепенно удавалось убедить подсудимую, что явившаяся ей Богоматерь – это на самом деле дьявол, что ночные „сходки“, на которые отправлялась душа подсудимого, на самом деле являлись сатанинским шабашем, и т.д.». В данном случае аналогия между современным судьей и инквизитором основана на попытке навязать априорную точку зрения. Тем не менее аргумент, который я сформулировал в работе «Инквизитор как антрополог», был более неожиданным. Он базировался на ряде эпизодов, в которых попытка инквизитора осмыслить признания подсудимых становилась частью нашей собственной интерпретации. Провокативная аналогия, заявленная в названии «Инквизитор как антрополог», подготовила почву для предположения, что между судьями и историками существует частичное сходство.

4. В ноябре 2003 г. я был приглашен с лекциями в Москву. Во время визита мне позвонили из общества «Мемориал». Я был отчасти знаком с деятельностью «Мемориала» и поэтому скорее удивился их интересу к ученому, который занимается европейской историей Нового времени. Мое изумление возросло еще больше, когда коллеги спросили, смогу ли я принять участие в открытой дискуссии вокруг моей статьи «Инквизитор как антрополог» (англоязычный вариант которой был опубликован несколькими годами ранее). Я немедленно принял приглашение. В начале организованного «Мемориалом» разговора мне задали следующий вопрос: «Возможно ли использовать подход, близкий к вашему непрямому прочтению материалов инквизиционных судов, для анализа политических процессов 1930-х гг.?» Сложный вопрос, и я оказался не готов принять этот интеллектуальный вызов. Сейчас я бы сослался на памфлет Фридриха Адлера «Охота на ведьм в Москве», опубликованный в Лондоне в 1936 г. (в то время Адлер работал секретарем Социалистического рабочего Интернационала)97. Однако это только начало. Настойчиво сравнивая процессы против Зиновьева, Каменева и их соратников с инквизиционными судами над ведьмами, Адлер отмечал, что в первом случае «обвинительный акт включал в себя „показания“ подсудимых, сделанные во время предварительного следствия; и его вновь оглашали во время публичных слушаний, когда ответчики опять давали „показания“», которые порой содержали откровенно ложные заявления. Впрочем, непосредственное прочтение процессов над ведьмами (как буквальное, так и метафорическое) сильно отличается от непрямого прочтения, предложенного коллегами из «Мемориала» и вдохновленного моими работами. Согласно их гипотезе, при чтении материалов суда против Зиновьева, Каменева и их товарищей «между строк» может обнаружиться нечто неожиданное. Сегодня я бы добавил к сказанному, что часто приводимая как мантра фраза Вальтера Беньямина «чесать историю против шерсти» означает прежде всего прочтение исторических свидетельств также (не только, но также) вопреки намерениям тех, кто их оставил98. Мою попытку проанализировать инквизиционные суды и стремление спасти голоса преследуемых можно рассматривать в этой перспективе. Инквизиторы не могли взять под контроль все элементы следствия, что сделало возможным прочтение процессов, расходившееся с интерпретацией судей. То же могло бы произойти и с московскими делами 1936 г.