Книга Полнолуние - Александр Горский

— Это что ж, вода? — непонимающе уставился на стакан участковый. — Воды мне и жена налить может.

Он укоризненно покачал головой.

— Ох ты, жучара, — восхитился Вадим, подходя к вешалке, на которой теснилась верхняя одежда всех собравшихся, — хорошо, у меня небольшой запас дорожный имеется. — Достав из внутреннего кармана куртки приличного объема стальную фляжку, он протянул ее Колычеву. — Можешь пить, я не заразный, вчера даже справку дали.

Участковый неторопливо открутил винтовую крышку и поднес фляжку к губам. Сделав глоток, он на мгновение зажмурился, смакуя, а затем, одобрительно кивнув, вновь впился губами в горлышко.

— Ты давай сильно не налегай, — забеспокоился оперативник, — еще неизвестно, чем там у тебя все закончится. Может, и поить не за что.

— Да уж, не дослушаешь, не узнаешь, — усмехнулся Колычев, закрывая флягу и возвращая ее Вадиму. — Так вот, в то лето недалеко от Монино цыганский табор стоял. Цыганам, конечно, всякие грехи приписывают, порой и такое, чего они отродясь не делали, но чтоб они так с живыми тварями обращались, про то никто и не слыхивал никогда. Так что на них по первой особо и не думали. А потом, в один прекрасный день, суббота как раз была, пацаненок один примчался в деревню. Сам он на велике мотался на пруд за селом, садок проверить, а как назад ехал, так и заприметил, что человек какой-то к лесу бежит, а в руках вроде кого-то мелкого держит, и этот кто-то, кажись, даже из рук вырваться пытается. Сам-то он один побоялся вмешиваться, вот и примчался на то место, где всегда пацаны постарше собираются, которым уже лет по четырнадцать-пятнадцать стукнуло. Ну что ж, они ноги в руки, на велики попрыгали и к лесу. В лесу-то, конечно, не так просто кого найти можно, но так их ведь человек десять было. Да и к тому же шерстью паленой завсегда далеко воняет.

Петр Григорьевич протянул руку к стоящему на столе стакану с водой и залпом осушил его больше чем наполовину.

— Вот, значит, к костерку, они как раз все и подоспели. Щенка, правда, спасти уже не успели. Я точно не знаю, что там за щенок был, кто-то мне даже рассказывал, что породистый, овчарка. Только я думаю, врут. Не станет такой щенок без присмотра по селу бегать, не выпустят его. Наверняка какая-нибудь дворняжка была. Но ведь оно разницы нет особой — овчарка это али дворняга какая, все равно жалко. Его ж, бедного, проволокой обмотали, чтоб вырваться не мог, и живьем в костер бросили. А сам живодер этот у костра сидит да любуется. Вот только не ожидал он, конечно, что ему вдруг компания такая нарисуется. Дай-ка я еще глоток сделаю.

Зубарев молча протянул флягу участковому.

— Ну что тут вам еще сказать. У вас-то хоть у кого дети свои есть?

Не дождавшись ответа, Колычев удивленно взглянул на Лунина.

— И ты, что ль, бездетный? Пора бы уже… Так вот, дети иногда бывают жестоки. Мстительны и жестоки. Могут такое сделать, до чего и взрослые не додумаются. Вот и эти сделали. Там же у костра кто сидел? Мальчишка, такой же, как они, лет двенадцать, кажись, ему было. Цыганенок, из табора. Любил он, значит, смотреть, как живое существо мучается. За то и поплатился. Деревенские его все толпой на землю повалили, руки-ноги той же проволокой связали да в костер и бросили. Уж не знаю, как они до такого додумались. Вроде один из них как раз хозяином того щенка был, но это, скажу вам, не точно. Ну так что, в огне-то ведь смерть не быстрая. Цыганенок этот как начал на весь лес голосить от боли, так вся деревенская пацанва и разбежалась. Может, на этом все бы и кончилось, да только август уже был, конец самый. Народ по лесу всякий шастал. Грибы собирал, ягоды. Вот таким грибником Мама Люба и оказался. Он тогда, правда, Мамой еще не был. А был это обычный мужик, Любавин Сергей, как же его по батюшке, — пытаясь вспомнить, Колычев ущипнул себя за переносицу, — Борисович, если не ошибаюсь.

— Ничего себе, обычный, — пробормотал Кольт, — такого в лесу встретишь, сам в костер сиганешь.

— Крупный, конечно, мужчина, что сказать, — согласился Петр Григорьевич, — ну так что ж, богатырям только в сказках быть? Имелся, правда, у нашего богатыря один недостаток, дефект, можно сказать. Тело у него выросло богатырское, а вот с умом скудновато оказалось.

— Ну, это мы уже заметили, — усмехнулся Зубарев, — там не то что скудновато, там все совсем печально.

— Нет, дружок, — вздохнул участковый, — раньше-то он совсем другой был. Немного с чудниной, конечно, но все ж не такой, как сейчас. У него даже не то подруга была, не то невеста.

— Тоже, поди, прибабахнутая. — Макаров ткнул локтем сидящего рядом Кольта, и оба одновременно захихикали.

— Может, и так, — согласился Колычев. — Только что ж, по-твоему, люди, которые с чудниной, любить не могут? Я вот так думаю, у них любовь почище нашей будет.

— Это с чего это вдруг? — Всем своим видом Макаров выражал явное несогласие.

— А потому, милый мой, что им, кроме любви этой, ничего боле не надобно. Они ни о деньгах не думают, ни о карьере, ни о том, как звание новое получить. Смотрят друг на дружку, радуются и нарадоваться не могут.

— Романтика, — пробормотал Макаров, явно несогласный, но не желающий вступать в дискуссию с участковым.

— Так вот, — продолжил Колычев, — бродил Сережа Любавин по лесу, собирал грибочки да и услыхал чьи-то крики. А вопил-то цыганенок, сами представляете, дурниной. Бросился Любавин на голос, выбежал на поляну, к тому времени там уж тихо стало. Подбежал он, значит, к костру, ухватил цыганенка за ноги, да из огня и выволок. Вот только пацан уже неживой был. И вот сидит он на земле у костра, цыганенка на руках держит, а из лесу еще грибники выходят. Суббота, понимаешь, была, много народу по лесу шастало. И что ж, выходят эти люди из лесу и видят — сидит наш Любавин, раскачивается из стороны в сторону, а на руках у него не поймешь чего, только с виду страшное и горелым мясом воняет.

Все притихли, пытаясь представить описанное участковым ужасающее зрелище.

— Ну а дальше все, как положено, милиция понаехала, тогда ж у нас еще милиция была, следователь из Среднегорска прикатил, еще куча народа всякого. Пытались от Любавина объяснений добиться, что произошло, только он в ступор впал. Сидит, слезы льет, а самого его мотает из стороны в сторону. Его потом даже в институт возили психиатрический, на экспертизу. Уж не знаю, что они там с ним делали, но только он оттуда почти нормальный вернулся. Только вспомнить ничего не может, что было. Вот ему по поводу этого беспамятства семнадцать лет и присудили. Два он уже успел в изоляторе отсидеть, а потом его сюда, на пятерку отправили.

— Интересненькая история, — задумчиво протянул Зубарев, — я только не пойму, Григорич, — откуда ты все эти подробности знаешь, в приговоре-то, поди, совсем другое написано. А ты рассказываешь ведь, будто сам рядом стоял.

— Приговоры, — пренебрежительно махнул рукой Колычев, — что следователь в обвинительном заключении напишет, то потом и в приговор переписывают слово в слово. А следователь что, на него начальство давит, ему дело закрывать надо. Все улики в деле присутствуют, преступника, можно сказать, застали с поличным на месте преступления. Что еще надо? То, что вся деревня знает, как на самом деле вышло, — это мало кого интересует. Деревня, она ведь знает, но молчит. В деревнях, особливо которые от городов подальше, так частенько бывает. Драка какая случится, потом все по углам, а один так и лежит с ножиком в боку. И вроде как все знают, кто убил на самом деле, а в протоколах, как под копирку: «Ножа при себе не имел, кто нанес удар, не видел».