Книга Беззвездное море - Эрин Моргенштерн

Он подумал, может, он тоже спит, как она, и видит сон, но руки его озябли, когда он открывал дверь, и на указательном пальце, там, где его защемило какой-то из задвижек, саднила ссадина. Нет, он не спал, хотя происходившее было странно, как сон.

Пока женщина отсыпалась, трактирщик занялся тем, что прибрал для нее ближайшую комнату, хотя та и без того была прибрана. Он разжег там камин, повесил на спинку кровати еще одно одеяло. Поставил на огонь горшок с супом, пусть кипит себе помаленьку, и положил рядом хлеб, пусть греется, вдруг, когда проснется, она захочет поесть. Подумал, не перенести ли ее в кровать на руках, но очаг в зале горел жарче, и он ограничился тем, что накрыл ее потеплей.

Потом, поскольку больше занять себя ему было нечем, трактирщик встал над ней и еще разок ее рассмотрел. Не так уж она была молода, в волосах струились серебряные пряди. На руках ни колец, ни браслетов, говорящих о том, что она замужем или обещана кому-то или чему-то, кроме себя самой. От тепла губы ее порозовели, и трактирщик, поймав себя на том, что слишком часто взглядом к ним обращается, чтобы отвлечься, пошел налить себе еще вина. (Не помогло.) И через какое-то время он и сам заснул в кресле, поставленном с другого боку у очага.

Когда трактирщик проснулся, было еще темно, хотя как скажешь, ночь это или день, когда вся земля под одеялом из вьюги и снеговых туч. Огонь не погас, но в соседнем кресле никого не было.

– Я пожалела будить вас, – произнес голос позади него.

Он обернулся и увидел там женщину, уже не такую луннобледную, и ростом выше, чем ему помнилось, и говор ее был ему незнаком, хотя за свою жизнь он слышал, как говорят люди из многих и многих стран.

– Прошу прощенья, – сказал он, извиняясь за то, что заснул, и за то, что уронил собственные стандарты хозяина постоялого двора. – Вон там ваша комната. – начал он, повернувшись в ту сторону, и увидел, что плащ ее уже сушится у камина, а дорожная сумка, которую он оставил у кресла, стоит в ногах кровати.

– Я догадалась, что это она, спасибо. Правду сказать, я не думала, что в доме кто-то окажется, фонари не горели, и с улицы в окнах не видно огня.

Трактирщик, у которого было твердое правило не совать нос в дела своих гостей, не смог с собой совладать.

– Что заставило вас пуститься в путь в такую погоду? – спросил он.

Женщина улыбнулась ему извиняющейся улыбкой, по которой он понял, что путешественник она вовсе не безрассудный, хотя догадаться об этом можно было уже по тому факту, что она вообще до него добралась.

– Мне назначено встретиться кое с кем здесь, на этом постоялом дворе, на этом перекрестке, – сказала она. – Договоренность состоялась давно, и предусмотреть вьюгу было никак нельзя.

– Но здесь нет других путешествующих, – сказал трактирщик.

Женщина нахмурилась, но всего на мгновенье.

– Можно мне остаться здесь, пока они не прибудут? – спросила она. – Я заплачу за комнату.

– Остаться я бы советовал в любом случае, учитывая погоду, – сказал трактирщик, и ветер взвыл, ему подпевая. – И платить вам нет никакой нужды.

Женщина снова нахмурилась, и на этот раз хмурилась дольше, но потом кивнула.

Трактирщик собрался было осведомиться о ее имени, но как раз в этот момент порыв ветра распахнул закрытое ставнями окно, впустив снеговые вихри кружиться по просторной комнате, зля огонь в очаге. Женщина помогла ему справиться со ставнями. Вглядевшись в сгущающуюся темноту, трактирщик только головой покачал, как это кому-то удалось пройти сквозь нее.

После того как ставни были закрыты, а огонь снова набрал силу, трактирщик принес суп, теплый хлеб и вино. Они сидели у огня, трапезничали и вели разговор о книгах, и еще женщину интересовало все, связанное с постоялым двором (давно ли он тут, как долго трактирщик в нем за хозяина, сколько в доме комнат для гостей и много ли летучих мышей на чердаке), но трактирщик, уже сожалея о том, как вел себя раньше, не задавал гостье вопросов, а сама она о себе не распространялась.

Они говорили долго еще после того, как суп с хлебом были съедены, и открыли еще одну бутылку вина. Ветер, перестав бушевать, таился под окнами, подслушивал.

Для трактирщика внешний мир исчез, не было ни ветра с вьюгой, ни ночи, ни дня. Была только эта комната, этот огонь в очаге и эта женщина, а все остальное значения не имело.

Неизвестно, сколько прошло времени, но наконец женщина молвила, не очень уверенно, что, пожалуй, спать она предпочла бы в кровати, а не в кресле, и тогда трактирщик пожелал ей доброй ночи, хоть и не знал, ночь сейчас на дворе или день, и тьма за окном отказалась что-нибудь сообщить по этому поводу.

Улыбнувшись ему, женщина закрыла за собой дверь, и трактирщик, со своей стороны двери, впервые в этом своем доме почувствовал себя воистину одиноким.

Некоторое время он сидел у огня в раздумье, перед открытой книгой, которую не читал, а потом ушел к себе в комнату, по другую сторону от очага, и без сновидений уснул.

Следующий день (если, конечно, то был день) прошел самым приятным образом. Странница помогла трактирщику испечь хлеб и научила его делать маленькие булочки, каких он никогда раньше не видел, в форме полумесяца. Сквозь облака муки они обменивались историями. Сказками и легендами. Трактирщик поведал о том, как ветер рыскает вверх и вниз по горе, ищет что-то, что потерял, и вой его – это плач по утраченному, во всяком случае, так люди рассказывают.

– Что же он потерял? – спросила женщина.

Трактирщик пожал плечами.

– Да разное говорят. Некоторые – что ищет он озеро, что лежало когда-то в долине, по которой бежит сейчас река. Другие – что ищет он женщину, которую любил, и воет потому, что не в силах смертная ответить ветру той любовью, какая ему потребна. Но самая обыденная переделка толкует о том, что потерял он всего-навсего дорогу, горы вокруг долины похожи одна на другую, ветер путается, сердится, вот и воет.

– И какая же версия, по-вашему, верней всего? – отозвалась женщина, и трактирщик ответствовал ей не сразу, а сначала подумал.

– Я думаю, что ветер воет, потому что положено ветру выть, пролетая между горами и над долинами, а людям, думаю я, нравится придумывать такие истории, чтобы объяснять себе, отчего что.

– И внушать детям, что нет в этом вое ничего страшного, только печаль.

– Пожалуй.

– Но отчего же тогда, как вам думается, люди продолжают рассказывать такие истории даже после того, как дети выросли и повзрослели? – спросила женщина, и поскольку у трактирщика не было убедительного ответа на этот вопрос, он задал ей другой.

– А у вас, там, откуда вы родом, рассказывают что-то подобное? – спросил он – и снова так, чтобы ей не пришлось говорить, откуда она. Он по-прежнему не понимал, что у нее за акцент, и не припоминал никого, из тех, кого знал, кто еще так, как она, говорил бы на местном наречии – весело и мелодично.