Книга Война - Евгений Шепельский

— Ты отдашь его, когда придет время. Но сначала изловишь существо и я на него взгляну. Я скажу — когда. И скажу — зачем. А после — ты привезешь его в Лес под Норатором. Привезешь в Лес — сам, лично. Это опасно, но это единственный путь. Иначе Лес почует ловушку.

— Ловушку? — перебил я. Надежда затеплилась, сердце забилось ровнее.

Сухие губы растянулись в улыбке. У Великой Матери были целы почти все зубы.

— Черт, архканцлер! Неужели ты решил, что я допущу смиренную гибель нашего мира? — сказала она резко, оборотами и тоном напоминая сейчас постаревшую Амару. — Неужели решил? У меня есть средство, а от тебя — потребуется сыграть как надо, ставя ловушку. Вместе мы поборем Мертвый разум. Но сначала тебе надо изловить живого мертвеца!

— Значит, у вас есть средство?

Она расправила согбенные плечи.

— Безусловно, архканцлер. Но тебе пока не нужно знать — какое.

Я усиленно размышлял, мысли, однако, путались.

— И вы…

— Я приложу остатки своих сил, чтобы Санкструм победил в грядущей войне. Ведьмы помогут. — Она вновь улыбнулась мне дерзко и открыто. — Да, ты заручился нашей поддержкой. У тебя хорошая душа. Ты держишь слово. В тебе есть нравственное превосходство, крейн, та вещь, которую местные вельможи боятся и не понимают. Однако ты странный… Ты боишься крови…

Я пошевелил затекшими плечами.

— Боюсь.

— Боишься выпустить ярость даже тогда, когда необходимо.

Я кивнул.

— И боишься выпалывать смертью и карать без счета врагов.

— Да, я считаю, что смогу обойтись без этого. Я не хочу быть державным палачом. Я считаю, что вседозволенность губит и разум и душу. Я думаю, я пойду путем изменения страны через разумные и взвешенные законы.

— Многие принимают такое поведение за слабость. Да и путь страны к изменению при этом может оказаться длиннее, а жертв — больше, ибо враги поймут твою слабость и перестанут тебя страшиться… Тебе придется научиться разумной жестокости, архканцлер.

Ганди, мелькнула мысль, однако, изменил страну непротивлением, и Мартин Лютер Кинг… Как бы совместить разум, милосердие и разумную политику, при которой жестокость нужно проявлять лишь к самым отъявленным мерзавцам? Нет ответа. Я в Средневековье, где необходимая жестокость — путь к выживанию, в том числе — целых государств.

Но как же не хочется, как же не хочется огрублять свою душу!

Я сказал, будто оправдываясь, но с внезапной твердостью:

— Я убил в Лесу человека… Он не мог сопротивляться. Лес помог мне. Не могу сказать, что мне было приятно это делать. И не уверен, что смогу вот так вот… убить… еще раз.

Великая Мать кивнула. На губах засияла улыбка.

— Я знаю. Милосердие твое имя. Но милосердие может тебя погубить. Запомни, архканцлер: есть люди, которых не переделать и не вытянуть к свету. Вообще. Есть люди, живущие во зле, те, кто купается во зле, те, кто отравляет все вокруг себя. Нет греха в том, чтобы убить заведомого негодяя. Так ты проявишь милосердие к его будущим жертвам. — Она вдруг протянула ко мне руку. — Все чушь, не слушай старуху! Делай как тебе угодно! Ты хороший человек! Помогай, помогай, архканцлер! Ты поможешь мне выйти. Кругом старый заклятый камень! Ему тысячи лет. Я не могу выйти сама, но меня можно вывести. Так выводи же, черт! Выводи! И послушай. Внимательно послушай меня… Тебе не стоит переживать о ней. Все у нее будет хорошо. И до самой смерти она будет тебе верной помощницей. И это хорошо, архканцлер. Это хорошо. Тебе же суждена другая. Да, другая, я ее вижу…

— Помощницей? — в словах Великой Матери мне почудился скверный намек. Амара будет всего лишь… моей помощницей? Другая? Какая еще другая у меня будет?

Пророчица кивнула.

— Верным другом и помощницей тебе будет Амара. И не спрашивай ничего больше! Вообще не спрашивай. Можешь считать, я ничего тебе не говорила. Ее тоже можешь не спрашивать — не скажет, сейчас не скажет точно. Однако будет так, как я сказала. Но решила все — она! А теперь — ты отвезешь меня в Варлойн, истопишь баню, и накормишь. Ты ведь хороший человек! Знаешь, архканцлер, чего я хочу? Чего я страстно хотела все эти годы? Хлеба и свежего молока!

Глава 24

Глава двадцать четвертая

Утоплый труп мертвого человека смиренно лежал на леднике, выпучив стеклянные глаза и распахнув малозубый рот. Вид у него был, как для трупа, весьма свежий, даже, в общем-то, цветущий, если не считать бурой тины, налипшей на пегие волосы. Лет покойнику около пятидесяти, одежда не бедная, купец или приказчик, но явно не простой горожанин. Шутейник озаботился добыть именно то, что я просил.

— Утонул? — спросил я деловито.

Гаер тряхнул вихрастой головой.

— Пырнули под лопатку и скинули в реку, — сказал буднично. — Страдальцы, вероятно, расстарались, эти могут, либо Печальники… Хотя нет, Печальники обычно проламывают голову… Простое дело. Убили-ограбили и в реку.

— Угу, — поддакнул я. — Дело-то простое, житейское. В какой-то мере ему повезло… — Шутейник воздел рыжеватые брови, и я пояснил: — Завтра он будет творить историю. Ты все помнишь?

Мой соратник кивнул.

— И помню, и сделаю все как надо. Переоденем в ладное да чистое, загримируем — маманя родная не узнает.

— С утра у меня прием, будь он трижды неладен. Потом я выдвинусь к вам, — повторил я то, что говорил Шутейнику не менее десяти раз. — Труп должен быть на виду уже к восьми часам утра, чтобы весть о нем успела переполошить всю округу и достигла окраин Норатора.

— Сделаем, мастер Волк, все будет в лучшем виде!

— Кольчугу надень под куртку.

— Только после вас! Тиу! Только после вас!

Я заверил его, что надену. Я и правда понял, что без кольчужной безрукавки под одеждой мне лучше не показываться в публичных местах.

— Помни: ничего не начинать без меня. Покойника чтобы никто не смел касаться, передвигать, убирать, за такое сразу по рукам! Однако твои студенты должны исправно разносить слухи…

Он насмешливо сощурился — мол, не учите ученого, соображаем, как дело делается:

— Тиу! У меня уже двадцать человек! И семь хоггов. Трое актеров пропащих пасут Мариокка, старого плешивца.

— Что Мариокк?

— Тише воды… Сидит в дупле, старый сыч, да разобьет его вскорости паралич. Никуда, вроде как, не совался. Еду ему дважды в день приносят с кухонь Варлойна, представляю, как служкам это геморройно. В парк к святому соваться…

— Некисло устроился.

— Тиу!

* * *

В Варлойн из Дирока мы вернулись уже в сумерках. Пока я разбирался с покойником, а Амара обустраивала Великую Мать, выделив ей персональные покои в крыле дворца, примыкающему к ротонде, прикатили кареты с Аджендой. Части из них, доколе я не открыл свои карты Адоре и Рендору, надлежало оставаться в Варлойне, пережидать. Первым делом я переговорил с Дирестом Роурихом наедине. Рассказал о сыне. Граф схватился за бороду.