Книга Сияние «жеможаха» - София Синицкая

Серёжа, Сергей Алексеевич, продолжил дело отца, торговал фанерой, женился, родил двух мальчиков – снова Серёжу и Алёшу, которых сдал на воспитание Алиеноре и ненавистной Джоновне, построил на берегу Полы нарядную церковку с золотой луковкой и тёмными иконами. Там служил отец Пахомий.

Наталья Алексеевна Савина выросла высокой, полной красавицей с лёгкой походкой и лёгким смехом, за ней ухаживали самые блестящие мужчины, какая там фанера – банкир Купсик, специалист по паровым котлам инженер Пфуфф. Но Наталья Алексеевна отдала предпочтение романтическому кандидату богословия Гришеньке Головину, который нежно брал её за ручку и цитировал поэта:

Я пророчу, – это между нами, —Что гулять вы будете по садуИ впивать и носом, и глазамиМайской ночи светлую отраду[15].

В церкви на берегу Полы Наталья Алексеевна обвенчалась с богословом. Это было в «дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся поработить нашу Родину, в дни внутренних народных волнений». Молодой иеродьякон Фомушка, тощенький, блаженненький, с длинными сальными кудрями, подтягивал Пахомию про плодовитую лозу и масличные новонасаждения, возжигал кадило, старательно бил в колокол. Спускаясь с колокольни, поскользнулся на покрытых птичьим помётом ступенях, с грохотом съехал вниз. Потом неделю ходил со вздохами и причитаниями, задирал рясу и показывал соболезнующим чёрный синяк на боку.

Гришенька был бессребреник, не имел крыши над головой и жил «пока» у супруги, в усадьбе Савиных. 5 марта 1917 года богослов мял «Волховский листок» с отречением царя. Его жена утирала слёзы. В сентябре 1918-го Наталья Алексеевна родила Колю. Схватки начались вечером, ночью отец Пахомий открыл царские врата, сонный Фомушка, спотыкаясь, обошёл дом с иконой. Туманным утром раздался первый Колин крик. Алексей Ильич Савин тут же выбежал на берег, скинул халат, обнажив волосатое брюхо, превратившись в лесное божество, бросился в Полу, плавал кругами и кричал: «Ура!» Алиенора вывесила за окно грюйерское знамя с цаплей и протрубила победную песню гельветов. Ненавистная Джоновна недовольно гримасничала в окне, обрамлённом плющом. После плотного обеда с водкой, наливками, настойками старый Савин играл на гитаре, Жуля пела. Через несколько дней младенчика крестили, он лежал нарядный в беленькой рубашке, с модным итальянским крестиком, запелёнатый в цыганский платок. Мальчик стремился к свободе и ёрзал до тех пор, пока ручки не вылезали из платка. Серёжа и Алеша по очереди тихонечко качали двоюродного братца Коленьку, чмокали в нос.

В конце сентября, когда ивовые листья жёлтыми лодочками заскользили в воздушных потоках, приехала из города комиссия во главе с Акулькой Дурой. В большой, не по росту, шинели и кожаной кепке он прогуливался по «замку», вспоминал тяжёлое детство и первую (и последнюю) любовь к гувернантке. Шесть молодых стрелков, привалившись к крыльцу с чугунными батенькиными перилами, «полными цветов и листьев», точили штыки. Комиссия ходила по усадьбе, складывала в мешки посуду, снимала со стен персидские ковры. Савины невозмутимо пили чай в саду. За вкопанным в землю столом сидели старый Савин с Жулей, его сын с супругой, богослов с Натальей. Старшие мальчики были с англичанкой, читали «Путешествия Гулливера». Младенец мирно спал наверху у немки. Член комиссии потянул с садового стола скатерть. Савины подняли свои чашки и, засмеявшись, чокнулись ими. В телегах перед домом росли и рассыпались горы милых вещей из жизни, которая прошла. Пахло грибами.

Поздним вечером комиссия как следует выпила и распорядилась расстрелять Савиных. Тут же пошли их будить, вывели всех взрослых к реке. В церкви горело окошечко – в алтаре возился Фомушка, подметал, поправлял срачицу и ковчежец с мощами, чистил напрестольный крест. Всё это было так странно, так неожиданно, что никто из Савиных не успел испугаться. Серёжа и Алёша сквозь сон услышали выстрелы. Они спали у ненавистной Джоновны – комиссия перевернула детскую вверх дном, а у англичанки брать было нечего, в её спартанской комнате царил порядок. Няня сидела одетая, она понимала, что происходит. Когда пришли за Серёжей и Алёшей, англичанка Савиных оказала сопротивление революции – бросилась, как встревоженная птица, к мальчикам, закрыла их грудью и в волнении зашамкала своим ртом с горячей картошкой. Стрелки применили оружие, красноармеец Дырдин ткнул штыком ей в бок. Сказали детям, что надо одеться, стали подталкивать к выходу.

– Позвольте! Да позвольте же! – мальчики хотели застегнуться на все пуговицы и надеть фуражки. Серёжа и Алеша не знали, что родные застрелены, они думали, что убили только Джоновну, и впервые в жизни чувствовали к ней жалость и любовь.

На улице рядом с детьми нарисовался учитель столярного дела Кондратий – в бушлате, с кистью рябины на шапке. Он был пьян. Эбенист объяснил ученикам, что они есть мелкая буржуазная ячейка в деревне и их как угнетателей надо пустить в расход.

– Хорошо, учитель, застрелите меня, если я вас угнетаю, – сказал Серёжа. – Но причём здесь мой младший брат?

Дырдин и Медведев встали в ружьё и ждали команды, матом и смешками подбадривали друг друга – им было сложно стрелять в эту цель. Алёша внимательно смотрел на расстрельщиков своими большими глазами. У него были очень длинные ресницы, родственники в шутку клали на них спички – сколько удержится?

В темноте раздался шорох – кто-то прятался в кустах. Шатаясь, учитель пошёл на странные звуки и вдруг упал. Стрелки решили, что он заснул пьяный. Дырдин отправился поднимать Кондратия. Раздался хруст, он тоже свалился. Мелькнула, кажется, дамская фигура. Стрелок Медведев стоял неподвижно, поражённый случившимся, и не знал, что предпринять. Снова мелькнуло длинноволосое привидение в платье, кто-то таинственный метался около людей. Алёша вспомнил нянину сказку про домового – он ведь где-то здесь живёт, в сухой траве. Мальчик на всякий случай предупредительно свистнул по-гельветски: «На помощь, беда!» (так папа пересвистывался с немкой и с ними, детьми). Но ему никто не ответил. Поднялся ветер. Медведев вглядывался в шелестящую тьму, а за его спиной крался брауни Фомушка с напрестольным крестом, с которого капала кровь. Размахнувшись, Фомушка тюкнул стрелка по затылку, тот рухнул. Иеродьякон подхватил мальчиков и на многие годы исчез вместе с ними с берегов Полы в поднимающемся белом, как борода отца Пахомия, речном тумане.

Ранним утром шёл дождь. Похмельная комиссия в недоумении качалась над трупами дорогих товарищей. Привели стекольщика. Старый джинн кинулся к сыну, запричитал, запачкал руки в крови, которая натекла из проломленного затылка. Побежал смотреть на Савиных – они так и лежали в траве у реки. Замер над Натальей Алексеевной, которая «впивала и носом и глазами» сентябрьскую влагу, и вдруг завёл гнусаво: «Где же купчик? Где? Где купчик?»

– Иваныч, сбежали купчики. Найдутся. Отомстим за нашего сокола грязным остаткам издыхающей тирании.

– Маленького купчика в расход. Был ведь маленький купчик! – канючил старик.

Комиссия во главе с Акулькой революционным шагом пошла в дом. По винтовой лестнице поднялись к Алиеноре. Она сидела на кровати, под боком у неё кряхтел внук купца Савина. Немка крестилась и мысленно делала аларм всем святым и ангелам: «Нerr Jesus Christus erbarme dich meiner и помилуй малинка Колинка!»