Книга Чёртовы свечи - Александр Ступин

— Корни, пожалуй, здесь пущу, если что… Жизнь только начинается. Раньше-то я была частью. Как вспомню, грустно становится.

Одна моя знакомая, тоже коряга, та больше ста лет чьей-то частью была. Куском безропотным и бессловесным. Стояло над ней эдакое, прости господи, бревно, все соки из неё тянуло, а само под солнцем грелось, листья свои распускало, плодилось, жизни радовалось. А знакомую мою в землю, в грязь. Гнить, света белого не видеть. К червям и жукам носатым, чтобы точили её, грызли. На тебе, на тебе. Так и сгнила бы без роду, без племени. Ан нет, есть высшая правда в этом мире.

Однажды буря налетела, переломала у этой лесины ветки её подлые, под конец взяла и повалила вовсе. Рухнуло царство насилия. И освободилась из столетнего заточения подруга, из-под земли, будто из пещер-казематов страшных, вырвалось настоящее, коренное на воздух, на свет. Свобода!

Потом… самое ценное, это бревно-то самое ценное, распилили и увезли, а корни — пенёк свезли на свалку к реке и бросили: «Мусор — пусть гниёт».

И стала моя знакомая с той поры свободной корягой. Вроде нас с вами. Вначале тосковала, конечно, хоть в нижнем ярусе, но в центре города же росла, а тут — помойка. Но потом ничего, свыклась. Река её прибрала, песочком так прибросала, позанесла.

Открыла знакомая моя гостиницу на берегу в подводной и надводной части. Под водой мелочь всё селилась: гольянчики-уклейки, но заплывали и солидные: «золотая молодёжь» — стерлядочки, осетры… А наверху так залётные гнезда вили.

— А я так жить не согласна. Я в люди выбиться хочу. Надоело по миру, без собственной крыши над головой шастать. Того и гляди, сожгут. Или сгнию. Червь он до нас очень охоч. Вначале дырочка, потом другая, и не заметишь, как сгниёшь.

— А что, человеку легче?

— Тоже не всегда сладко. Только я так понимаю: у кого топор, тот и право имеет.

— Страшно. Непривычно как-то для меня. Меня люди и поливали, и подкармливали и дышать давали… Землю вскапывали…

— Во-от-вот, только что вскапывали. Что ты там под землёй видела-то? Сырость, мрак, всякую ползучую тварь, которая тебя подгрызала да обкусывала. Жизнь только сейчас начинается. В люди надо идти. Понимаю, вначале тяжело будет. Смеяться над нами будут, гнобить, дескать, куда вы лезете, дубьё…

— Я из низкорослых…

— Что?

— Я из кустарниковых, мы по оврагам всё…

— Во-от. А тут жить начнёшь. Всё: кустарники, низкорослики — всё отменяется. Все станете… человеками. И тогда не вы, а на вас работать будут. Пусть другие в земле, а вы наверху, под самым солнцем.

— Неужто можно так? Даже не верится.

— А то. Смотри, что дальше будет…

— Дух захватывает, даже невтерпёж.

— Меня держитесь. Всё у вас будет.

Разговор коряг тех никто не слышал, даже птицы. Солнце-то высоко, дел у всех невпроворот. Кто гнезда вьёт, кто по другим делам бегает. Тем более что лежали коряги не на открытом месте, а прикрываемые ивняком. Вот собачонка забежала, дохленькая такая, шкурка рыженькая, свалявшаяся шерсть кусками висит. Подбежала к коряге, обнюхала и, тьфу ты, бестолочь блохастая, обмочила, да тут же смылась. Плохо быть корягой, всяк тебя обидеть норовит.

— Ну вы поглядите на неё, ну вы… Это же… Да как же…

— В люди надо выходить. В люди. И все обиды, оскорбления забудутся, уйдут, как страшный сон, — уверяла подруг одна из коряг. Сама она лежала чуть в сторонке, как бы за спиной у своих товарок. — В люди идти надо. Человеком становиться. Это же не протест, не противоречие природе, как кто-то там привычно говорит. Мы — новые люди! Мы и феномен, и путь естественной эволюции. Новые люди произойдут от коряг! — призывала она, почувствовав в себе задатки харизматичного лидера. Она была средних размеров пеньком непонятно какой породы дерева, почти без корней, и лежала чуть дальше от «народа» — от своих соседок.

Призыв стать человеком понравился всем. Прямо корни расправились у коряг, только как? Сказать-то всяк может, а вот так, чтобы раз — и поутру уже человек или к вечеру, не шло дело…

Проходили дни, а за ними ночи, травка стала выползать из-под почерневших на солнце пеньков, а чуда не происходило.

— Лежу я тут пень пнём. Сорняки рядом прут из-под земли. Я спрашиваю одного: «Как там, на земле? Что земля, прогрелась ли, далеко ль вода?» Вот помню, в один год засуха была, я корнями-то своими туда-сюда рыскаю — нет воды. Отчаялась уж, думала, всё, засохну. Только в один день как потекло, потекло… Счастье такое было.

— Нашла, что вспомнить…

— А сорняк-то что говорит? Что земля-то здесь, хороша ль?

— А ничего, не жалуются. «Там повыше, может, и получше», — сказал.

— Но, где получше и покрасивше, всех, кто инородец, косят поголовно. Остаются только благородные, декоративные, искусственно выведенные. А исконного, природного, настоящего нет там. Вот такие они, люди-то.

— Значит, мне туда дорога заказана. Я-то из простых, десять раз перекрещённая, полукровка из полукровок. Прадеды мои вообще из Китая привезённые. А уж здесь мои предки с местными перемешалися.

— Перемешались.

— Ась?

— Правильно говорить: «Перемешались».

— Ну я так и говорю. Извольте только, вон какая жизнь, а мы никак не живём. Иртышане здесь обосновались, кто как мог.

— Иртышане?

— Ну по-нашему-то, по-простому, кто на Иртыше живёт, те, стало быть, иртышане. Что ты всё придираешься ко мне? Всё у тебя вечно: как ехало, так и брело… Ну кое-как всё.

— У меня кое-как? Я, между прочим, сюда завезена из питомника…

Услышав это, две другие коряги стали хохотать, десяток их, отчасти переломанных, местами уже белых на концах корней, затряслись от смеха, как от сильного ветра (смеяться они не умели, только скрипели и потрескивали, как стволы деревьев, шатающиеся от бури).

— Коряга из пи-питомника… Ха-ха-ха. Вот уж рассмешила.

— Тебя небось сюда для размножения привезли, а? Мы-то думали, что тебя вместе с весенним мусором принесло из болотца…

Благородная коряга сильно обиделась на своих подружек. Она откатилась поближе к молодой поросли ивняка и зацепилась тонкими корнями за их корни. Больше бывшие подружки друг с другом не разговаривали.

К началу июня из короткого ствола коряги выползли на свет два отросточка и развернули липкие листочки. Её соседки опешили. Нет, они не верили увиденному. Уж кто другой, только не она. Вот если бы кто-нибудь из них, из простых, неблагородных… Ну тогда… Ну что от них ещё можно ждать. Но чтобы эта… Это же…

— Ты?! Ты?! Это что же…

— А как же в люди, как же?!

А сказать-то было нечего.

К концу лета те коряги, что в стороне лежали, отдыхающие люди подрубили для костра, остатки же сгребли рабочие и вывезли их на свалку. Третью, которая ростки пустила, трогать не стали: «Пусть живёт коряга деревом».