Книга Песня песка - Василий Воронков

Во время полётов они записывали рельеф пустыни на круглые пластины. Пластина представляла собой диск из гибкого чёрного материала – её можно безо было всяких последствий согнуть пополам, удерживая за края, – на котором гира вычерчивала непрерывные круговые дорожки разной ширины и глубины. Для считывания использовалась специальная санганака с приёмником для дисков.

Нив вставлял диск в прорезь приёмника и поворачивал рычаг – медленно и осторожно, как объяснял ему Кханд, чтобы не повредить пластину. Санганака отрывисто гудела, в её электронных недрах расходился назойливый треск – и Нив боялся, что драгоценная пластина, ради которой они рисковали жизнью, растирается жерновами в графитовую пыль. На лицевой панели санганаки перемигивались друг с другом разноцветные лампы – лампа питания, лампа считывания, лампа частоты, – так яростно и быстро, что, казалось, вычислительная машина сходит с ума из-за испорченного диска. Считывание обычно занимало десять-пятнадцать минут, после чего на огромную лучевую трубку, строка за строкой, выводились длинные последовательности цифр – карта рельефа песков.

Отдельные значения никогда не поднимались выше семи, а за минимальную высоту принимали единицу. Нив не понимал эту систему расчёта, но Кханд ничего не мог ему внятно объяснить.

Нив каждый вечер проверял собранные данные.

Когда санганака ошибалась (или гира записывала рельеф неверно – так, что её загадочная вязь уже не поддавалась расшифровке), на экране высвечивались ровные ряды невозможных нулей. Нив перечитывал диск повторно – зачастую даже по несколько раз, – и обычно это помогало. Но иногда санганака не справлялась – в таких случаях Нив делал в цифровой карте пометки, выделял ошибочные куски.

Вся пустыня становилась строго расчисленной, простой и неодушевлённой. Подо всё можно было подвести жёсткое математическое основание, набор нерушимых аксиом, универсальные законы, как если бы даже песчаные холмы росли и опадали не под действием ветра, а согласно формулам, которые подсчитывал трещащий вычислительный аппарат.

Как-то вечером Кханд предположил, что система измерений, которую они используют – ровно в семь градаций, от единицы до семёрки, – это дань традициям, чему-то такому, о чём никто уже толком не помнит. Нив тогда подумал, что такой бессмысленной традицией были и поиски особого места для установки гиры в песках.

И вдруг понял.

Традиции. Компас в роли обнаружителя мёртвых песков, особое расположение гиры – и сотни других вещей, о которых он ещё не успел узнать. Жизнь в пустыне строится на суевериях, и без них всё вокруг становится лишь тем, чем и является на самом деле – сотнями миль безжизненных песков.

Кханд не помогал Ниву – он не слишком любил возиться с цифрами и всячески отнекивался, когда выпадал его черёд сидеть перед гудящей санганакой. Он закрывался в своём отсеке, утверждая, что занимается делом куда более важным, чем сложение и вычитание высот, и Ниву как бесправному новобранцу приходилось расхлёбывать всю работу в одиночку.

Исследовательская ламбда – сто седьмая линия, как её называли – походила на отливающий металлом купол заброшенного храма. Ламбда уходила на высоту на три человеческих роста, удерживаясь на дюжине стальных колонн, которые тонули в песке. Посадочную площадку перед ламбдой окружал частокол сигнальных ангу́л – кривых и разномастных, как сточенные временем зубы. Площадку постоянно чистили – Кханд утверждал, что однажды её даже заливали жидким стеклом, – однако пустыня всё равно брала своё, и виманы при посадке поднимали настоящий песчаный шторм.

На ламбде круглосуточно работали мощные дхаавы, но Нив мучился от духоты, как будто никакие машины не могли справиться с каара, сухим и сильным ветром, заносившим в помещения повисающую в воздухе пыль. Нив знал, что каждая исследовательская ламбда оборудована специальными устройствами, которые при помощи сложных химических реакций умеют создавать пригодный для дыхания газ, чтобы при необходимости можно было отключить подачу воздуха снаружи, однако Кханд, желая, видимо, попугать Нива, сказал, что вся эта машинерия на сто седьмой уже год как вышла из строя, центральная о проблеме прекрасно осведомлена, но до сих пор не отправила ремонтную бригаду, полагая, что на сто седьмой ничего не может произойти.

Согласно стандартной планировке, которую Нив тщательно изучал перед первым полётом, на каждой ламбде должны быть оборудованы четыре личных отсека, предназначенных для работы и сна, однако на сто седьмой один из отсеков превратился в склад для изношенного оборудования, а в другом нарос такой толстый слой пыли, словно там никто не жил уже с полсотни лет.

В комнате Нива кто-то из предыдущих жильцов забыл фотографию – вид на город со стороны пустыни, поздним вечером или ранним утром, когда ещё горят синие фонари. Ниву не нравился снимок – от него сквозило фальшью. Он хотел содрать его со стены, но не решался – через несколько дней он всё равно улетит отсюда и, возможно, никогда уже не вернётся.

Сто седьмая.

Убранство всех комнат отличалось утомительным единообразием – две из них так и вовсе представляли собой точные копии друг друга, если забыть про пыль, и, перепутав впопыхах дверь, Нив не сразу замечал ошибку. Помогала только фотография города на стене.

В ламбде находились ещё и технические помещения, а также просторная по сравнению с личными отсеками общая комната – с обстановкой, позаимствованной из дешёвого самада, – которую Кханд называл гаандхарва-заалой.

Всю первую неделю Нив и Кханд провели на ламбде вдвоём – единственные живые люди, как несколько раз заявлял Кханд, на расстоянии в сотню миль. Впрочем, Нив подозревал, что это не совсем соответствует действительности, но предпочитал со стариком не спорить.

Поздним вечером, когда от вычитки числовых последовательностей с экрана болели глаза, а вид гаснущего в окне неба вызывал ощущение тревоги и тоски, Кханд вытаскивал Нива в гаандхарва-заалу и заводил очередную историю о пустыне с обилием названий и ругательств на гали, количество которых имело склонность удручающе увеличиваться к концу, из-за чего Нив зачастую вообще не понимал смысла его рассказов.

Во второй вечер они просидели в гаандхарва-заале почти до полуночи.

Нив скучно помешивал ложкой растворимую баланду, которая заменяла им завтрак, обед и ужин. Небо за окнами усеивали тысячи ярких звёзд – казалось, что, пока они говорили, ламбду вынесло на орбиту. Кханд постоянно пил воду из бутылок и часто ходил в уборную.

– Сто седьмая! – удовлетворённо сказал он, возвращаясь за стол после очередного перерыва. – Это даже ещё не настоящая валукаа́бхи! Так, окрестности песков для паа́м-сукрии́да. Им и до этих штук, которые воздух создают, поэтому нет никакого дела.

Всего несколько часов назад, когда они вышли посмотреть, как из вечернего зноя и пустоты рождаются над дюнами маленькие взмывающие в небо вихри, Кханд утверждал, что их ламбда стоит чуть ли не в самом сердце пустыни, куда редко посылают новичков.

– Самое интересное начинается ближе к двухсотой! – говорил старик. – Там уже и радио толком не работает. Упаса́ма! Там уже точно кажется, что вокруг никого, кроме тебя, нет. Да и не было никогда.