Книга Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова

Правда, с января 1961-го была проведена деноминация, а на самом деле — девальвация рубля: один новый рубль приравнивался к десяти старым. И люди долго привыкали к непривычным — и слегка подросшим — ценам, постоянно уточняя, сколько это будет «по-старому».

«Многие были из деревень, — вспоминает Юрий Поляков, — и потому в эту среду естественно перешла деревенская простота общения. Совершенно нормальным считалось, скажем, когда мальчишки играли в коридоре, спросить: «Мать где? В ночную смену? Пошли, поужинаешь с нами».

Отношения были добрые не только к детям: скандалов и прочих буйств в общежитии почти не случалось. Разве какая-нибудь хозяйка начнет громко стыдить в коридоре перебравшего и припозднившегося мужа. От одной мысли, что их слышит все общежитие, мужикам становилось не по себе, и они старались больше на выяснения не нарываться. Может, когда коммунальный быт только начинал складываться, где-то и случались безобразия, но не в заводском общежитии, потому что это как казарма: тут либо порядок, либо бардак».

Если и попадались временами неряшливые соседи, их быстро учили уму-разуму: раз на них наорут, что кастрюлю не туда поставили, два, — а до третьего раза уже не доходило: ведь проще все делать как надо, чем постоянно выяснять отношения с местными тетками. Согласно установленному дежурству хозяйки по очереди убирались в местах общего пользования, а потому обитатели общежития непременно блюли чистоту.

«Впрочем, всякое бывало, — рассказывает Юрий Поляков. — У наших соседей Чаругиных был родственник, который, выпив на праздник, начинал буянить и угрожать, что наложит на себя руки. Все этого страшно боялись, но водки ему почему-то наливали, зато потом вязали полотенцами, иногда в этих целях занимали полотенца и у нас. Однажды, в очередное буйство, он схватил с кухонного стола нож и приставил к сердцу: вот-вот зарежется… На шум из комнаты вышла моя мама, всплеснула руками и сказала: «Это же наш нож! Новый! Отдай немедленно!» Он отдал нож и заплакал… Насмешливый дядя Коля Чаругин, в прошлом танкист-фронтовик, а в ту пору начальник бондарного Цеха, эпизод запомнил и впредь, если родич начинал буянить, ехидно интересовался: «Может, ножик для тебя у Лидии Ильиничны попросить?» Тот смущался и стихал…

Бытовых неудобств я не чувствовал, не воспринимал, хотя на это большое общежитие приходилось всего по два унитаза в мужском и женском туалете. Душа вообще не было, детей мыли в оцинкованных корытах, висевших по стенам, подобно рыцарским щитам. Те, кто постарше, ходили в Доброслободские бани у метро «Бауманская», а если «по-быстрому», нас пускали вечером в душевые завода, благо проходная в двух шагах. Вместо мыла мы использовали заводской соапсток — специальную эмульсию для мытья майонезных банок. Отмывал он все, включая родимые пятна.

Умывальники были на двух кухнях и в постирочной комнате. Году в 1965-м, когда уже родился мой брат Саша, общежитие начали постепенно расселять. В числе первых освободилась комната, в которой жила с семьей главный технолог завода Галина Коровяковская, и там, за небольшой выгородкой, был свой умывальник. Очередь в туалет или умыться была для всех обычным делом, и когда нам дали эту комнату с умывальником, на который была надета оранжевая резинка, мне это представлялось головокружительным комфортом».

В каком-то смысле патриотическое воспитание Юриного поколения совершалось естественно, через общение с живыми участниками войны: можно было послушать их рассказы, потрогать протез ноги, потерянной на Курской дуге, подержать в руках настоящий десантный нож, отправивший на тот свет немало фрицев. Пионерская дружина 348-й школы носила имя Героя Советского Союза Александра Лукьянова, совершившего в январе 1942 года таран в небе над Волховом. По ходатайству школы его имя присвоили переулку, в котором потом расположился Бауманский РК ВЛКСМ (по его путевке Лукьянов был направлен в школу летчиков), описанный в повести «ЧП районного масштаба». Юра Поляков пионером присутствовал при торжественном переименовании переулка, чувствуя свой вклад в увековечение памяти о герое.

…………………..

…Когда одну из комнат на первом этаже школы отдали под Музей боевой славы, нам объявили: тот, кто сдаст в музей больше всех экспонатов, поедет в Волхов возлагать венки к могиле летчика Александра Лукьянова в день его рождения. С заездом в Ленинград, разумеется. В ту пору бесхозных медалей, пряжек, пилотных звездочек, гильз и прочего у пацанов было завались, поэтому мудрые организаторы усложнили задачу: к каждому дару должен непременно прилагаться мемуары написанный рукой фронтовика. Мысль найти больше всех экспонатов для музея овладела мной, как благородная, но мучительная болезнь.

В нашем общежитии фронтовики были. Они тогда были везде. Первым делом я обратился к дяде Коле Чаругину — наши комнаты располагались рядом. Бывший танкист сразу понял меня и одарил удивительной вещью — карандашом-фонарем, позволявшим писать в темной утробе танка боевые рапорты. После недолгих уговоров он разборчивым подчерком написал о том, что особенно запомнилось ему в боевой жизни. А запомнился ему тот день, когда их полк стал гвардейским. Видимо, так оно и было. К чему лукавить перед малолетним соседом? Полночи я ворочался, борясь с соблазном не отдавать дивный карандаш-фонарь в музей, а оставить себе в личное пользование, но чувство пионерского долга, усиленное мечтой о Ленинграде, все-таки победило.

Вторым фронтовиком, к которому я побежал с просьбой, был безногий инвалид Бареев со второго этажа. Он любил поговорить с детьми о войне и, услышав мою просьбу, прослезился — давно мечтал оставить что-то в назидание грядущим поколениям. Правда, никаких фронтовых вещичек, кроме медалей, у него нет, а их отдавать не положено. Но мемуары он напишет с удовольствием. Я,тяжело вздохнув, сказал, что подожду…

С одним-единственным даром надеяться на Волхов и Ленинград было смешно, и я решил совершить невероятное — выпросить что-нибудь у Комкова, тоже фронтовика, даже офицера, правда, после войны сидевшего в тюрьме. К тому времени он вернулся в семью, многочисленную и шумливую, как цыганский табор. Если кого-то в общежитии хотели обвинить в неряшливости, разгильдяйстве или скупости, то говорили: «Ну, у вас как у Комковых!» Когда, подловив Комкова утром у дверей, я попросил дать экспонат для музея вкупе с мемуаром, он посмотрел на меня так, точно я, третьеклассник, канючу у него на водку. Но я не отставал, караулил возле умывальника, стерег у туалета, одного на всех, встречал с работы… Наконец он сдался, выругался и вынес мне вполне сносную полевую сумку с рваным следом от осколка.

— А воспоминание?

— Какое еще воспоминание?

— О ваших подвигах.

— О подвигах… ладно, подумаю… — смутился он. — Потом как-нибудь…

— Мне завтра надо! Я подожду!

— Тебе, парень, дознавателем работать!

Через час я вернулся в нашу комнату счастливым: два дара с воспоминаниями у меня имелись, а значит, и шанс поехать в город на Неве.

— Тебя Бареев три раза спрашивал! — рявкнул отец, увидев меня. — Сходи, а то скачет на одной ноге туда-сюда. Будит!

Я вздохнул и пошел забирать невольные мемуары. Написал он много, целую тетрадку: от призыва до ранения, во всех подробностях. Я чувствительно поблагодарил.