Книга Один на дороге - Владимир Михайлов

— Если вы собираетесь написать о нем что-то, то должна предупредить, что здесь уже был один господин…

— Знаю, я знаком с ним. Он-то и посоветовал мне обратиться к вам. Однако, он — писатель, я — военный, и интерес у нас, как вы понимаете, не вполне совпадает. — Я говорил, не делая скидок на ее возраст, но скорее — на то представление о мире, какое выработалось у нее, видимо, давно и изменить которое она не удосужилась; надо полагать, оно не мешало ей преподавать немецкий. — Так что прежде всего он интересует меня именно как военный.

— Боюсь, что об этом я смогу рассказать вам меньше всего. Женщины мало смыслят в военных делах. Ну, он был офицер, вы знаете. Происхождения простого, не дворянского, родители его были, как он сам говорил, торговцами где-то в Мекленбурге, скорее мелкими торговцами. И того, чего он добился на военной службе, он добился благодаря своим редкостным способностям, а не семье, не связям. И также не благодаря политике, хотя одно время это было модно. Он не любил политику, говорил, что все политики — бездарные люди, ничего не понимающие в жизни, и что одни не лучше других.

— Однако, служил он исправно?

— Ну, разумеется. Но, как он сам говорил, прежде всего потому, что ему нравилось его дело. Нравилось потому, что делало его могучим — почти всемогущим, как говорил он. А также потому, что оно давало выход его инстинктам художника. Этот инстинкт был очень силен в нем. Он говорил, что если бы не стал военным, то, вернее всего, писал бы картины.

— Я вижу, он был откровенен с вами.

— Каждому человеку необходимо быть хоть с кем-то откровенным, иначе он делается несчастным. Потому что каждому нужно, чтобы у кого-то осталось истинное представление о нем — о таком, каким он был в действительности, а не казался. Да, он был со мной откровенен — с кем же еще он мог?

— У него не было семьи?

— У него была я, — сказала она, чуть пожав плечами. — И он никогда не хотел ничего другого, с того самого дня, как мы познакомились. — Она встала, подошла к двери и включила люстру. — Вот. Это он написал когда-то.

Висевший на стене портрет при дневном освещении не бросался в глаза, но теперь был хорошо виден. Портрет — и зеркальце странной формы в правом нижнем его углу. Я долго смотрел именно на зеркальце. Потом спохватился и перевел взгляд на Шамборскую.

— Есть разница, не так ли? — улыбнувшись одними губами, сказала она. А разве вам не случается рассматривать свои фотографии, где вы сняты молодым?

— Да, — согласился я. — Но я и тогда не представлял собой ничего особенного. Да, теперь я понимаю…

— Он любил меня, — сказала она свободно. — И я его тоже. Я не хотела, чтобы он женился на мне: это бы ему повредило, я ведь не немка. Но, может быть, именно поэтому он любил меня еще больше. Если вам нужна точность, можете считать, что я была его любовницей. Теперь вы понимаете, что он не был моим хозяином?

— Он жил здесь, у вас?

Она подняла брови.

— Здесь, конечно же. Здесь все осталось так, как было при нем. Почти все. Кроме тех вещей, которые он забрал, когда уходил в последний раз. Когда вы были уже совсем близко.

— У вас не осталось его портрета, фотографии?..

— Ни одного. Что-то он забрал, остальное уничтожил. Хотя я очень просила его не делать этого… Но, как всякий мужчина, он сделал по-своему. Он сказал, что не нужно, чтобы здесь оставались его следы.

— Почему же он не взял вас с собой, отступая?

— Я хотела быть с ним. Однако он сказал, что будущее темно, и что в любом случае я могу остаться одинокой и беззащитной, а здесь, сказал он, будут помогать хотя бы стены: здесь я привыкла быть хозяйкой. И он оказался прав.

— Что с ним стало потом? Вам что-нибудь известно?

— Мне известно все. Он погиб на следующий же день во время бомбежки в порту, где они ожидали посадки на пароход. — Она произнесла это спокойно, словно бы речь шла о посторонних людях, а не о ней и человеке, которого она любила.

— Вы уверены?

— Да, — сказала она и усмехнулась. — Я была там, рядом. Хотела проводить его. Первое время я жалела, что другой осколок не попал в меня. Но со мной ничего не случилось. Я сама его похоронила. — Она угадала мой следующий вопрос и покачала головой. — Нет, могила не сохранилась, как и все кладбище. Но я помню, где она была.

— И все остальное время вы прожили здесь?

— Нет… но в конце концов я вернулась. И даже смогла поселиться в своем доме. Мебель, во всяком случае, уцелела. Но это уже не имеет отношения к нему.

— Поговорим о нем, — согласился я. — Итак, он был сапером?

— Кажется, так это называется по-русски. Он занимался взрывами. Поэтому он и считал, что профессия делает его всесильным. — Она помолчала. — Он говорил, что только люди несведущие считают, что в его профессии все решает это — ну, то, что взрывается. Шпренгштоффе.

— Взрывчатые вещества.

— Да. Странно — мне никогда не случалось называть это по-русски… Он говорил, что в постоянной борьбе того, кто хочет взорвать, и того, кто хочет предотвратить этот взрыв, побеждает интеллект. Разум. Что взрывное вещество — лишь грубая сила, которая ничего не может, если разум ею не повелевает. Стихийная сила. Он говорил, что управлять стихией — большое искусство. И что именно потому это ему нравится.

— Ему приходилось много заниматься своим делом?

— Да, немало. Он служил здесь, на месте, много лет, но служил не в каком-то полку, одним словом, не с солдатами, которые маршируют и стреляют. Это было какое-то учреждение, почти как контора, только военная. И он там служил, но его часто вызывали куда-то в другие места — иногда на день или два, иногда на целые недели. Он говорил, что редко делал что-нибудь сам, он больше указывал, давал советы. Он говорил, что по его действиям можно было бы очень точно установить, как развивалась война, когда кончались удачи и начинались неудачи: сначала ему приходилось предотвращать взрывы, а потом взрывать самому.

— Вы сказали, это ему нравилось?

— Он считал, что взрывать скучнее. Но если постараться, то и это может оказаться интересным. Как партия в шах.

— В шахматы. Он играл?

— Он пробовал даже научить меня. Но мне это не понравилось. Я думаю, что это не женская игра.

— Так, — сказал я. — Борьба интеллектов, шахматы… А еще?

— Не знаю, что вас интересует… Ну, например, он говорил, что надо верить в магические числа, от которых в жизни зависит многое, только надо угадать их, потому что они для каждого человека свои. У него, например, были… всех я не помню — но было три, потом двенадцать… Однажды, когда у него хорошо получилась какая-то работа, он пришел очень довольным, мы пили шампанское, и он два или три раза повторил: «Лизе, на этот раз мне удалось использовать и три, и двенадцать, они хотели примитив, но с тремя и двенадцатью я сделал маленький шедевр. Как законченная картина».