Книга Порода. The breed - Анна Михальская

Горбатка была уничтожена — тому всего два года. Жители наркомпросовских флигельков, увязав, сложив, упаковав свой жалкий скарб, выкинув на помойку дубовую мебель, задуманную и сработанную не для блочных хрущевок, свезя кто на салазках, кто на детских колясках пачки книг к букинистам на Арбате, сами были отправлены на помойки — раскинувшиеся вокруг Москвы пустоши, с едва обозначенными в глине строек улицами. За окнами грязно-серых панельных домов виднелись леса и поля.

И тогда жители Горбатки — старики и старухи, пожилые и молодые — все как один, узнав сроки и сговорившись, съехались с пустошей и собрались над рекой на Бугре перед двумя своими флигельками, чтобы присутствовать при казни. Пожилые — молча, старые и малые — с криками смотрели, не отводя глаз, как разворачивалась для замаха машина, скрежеща, вновь поворачивалась и устремляла круглый каменный шар на цепи прямо в родные стены, в те самые окна, за которыми по вечерам горел знакомый свет, ждали с работы, из школы, из института. Стены были крепкие, и долго пришлось стоять горбатковцам, с изумлением глядя с Бугра в обнажившееся нутро своих комнаток: тут выцвели кое-где обои, а тут стояла кровать, здесь — шкаф, а вот виден и круг на стене — от часов, отмеряющих теперь время в новом доме за лесами, за полями. Но никто не расходился до последнего удара, несмотря на резкий ветер поздней осени, и лишь когда скрежещущая машина втянула в себя железную цепь и, помахивая каменным шаром, поехала прочь, оставив внизу, под Бугром, груду битого кирпича, люди зашевелились, заговорили и, постояв еще немного, стали группами удаляться с этого места, отныне и навсегда для них пустого.

В новый дом направилось и семейство Нины Федоровны. Но не на метро и автобусах, а пешком, вдоль по набережной, ибо идти было недалеко — только до Бородинского моста.

Спасительным стало членство Нины Федоровны, награжденной уже к тому времени Орденом Трудового Красного Знамени, в Доме ученых и своевременное участие ее в жилищном кооперативе этой организации, важной по тем временам, когда научные степени и заслуги в просвещении не просто что-то значили, а значили немало, как свидетельство вклада человека в процветание страны и сограждан. Итак, идти было недалеко — рядом с еще довоенным странным полукруглым зданием Дома архитекторов теперь возвышался еще один дом — попроще, чем башни для особых людей в Арбатских переулках, мимо которых проходил только что отец Андрей, и не такой величественный, как кирпичный изгиб архитекторского гения, но — прекрасный новый десятиэтажный дом прямо на Бугре у Бородинского моста.

Когда строили — а Нина Федоровна и вся семья еще с живой Горбатки ходили смотреть на стройку чуть не каждую неделю — сломали Благовещенский храм подворья Ростовского митрополита и осквернили кладбище, впрочем, давно заброшенное, затоптанное и лишенное крестов и надгробий. Но кости в земле спали до поры мирно, и береговая песчаная земля была им, верно, пухом, пока не стали рыть котлован под фундамент кооператива Дома ученых. Тут на поверхности земли оказались и желтые шары черепов, и длинные молотки бедренных и берцовых костей, и дуги ребер. Весь этот крокет исчез так же быстро, как появился, — дом вырос, строительство закончилось, и до разрушения Горбатки семья успела переехать.

И все же отец Андрей был приглашен крестить Валентину и Анну в комнатку на Плющихе. Нина Федоровна рассудила, а Анна Александровна согласилась, что судьбу лучше не искушать, и давние, чуть не полувековые, соседи по коммунальной квартире все же безопасней, чем еще неведомые, но не внушавшие иллюзий соседи по лестничной клетке в новом кооперативе от Дома ученых. Вдруг услышат что из-за стены (а стены в этом доме были куда как тоньше, чем в сером псевдоготическом обиталище Корф). Оттепель — оттепелью, а доносы — доносами, — так решили преподаватель-дефектолог и старший библиограф МГПИ. Да и у Ниночки все впереди, ее кандидатская хоть уже и защищена, а перспективы вырисовываются большие, и Кирилл, отец Анночки, тоже преподаватель. Преподавателю, а значит, воспитателю студентов, — да детей крестить! Тогда уж надо идти открыто в храм. А там просят паспорта. Из партии — наверное, а потом и с работы. Анне же Александровне — что терять? Все потеряно, кроме внучки, а внучка мала.

И отец Андрей дошел до серого дома, и, превозмогая слабость и нарастающие от усталости боли, медленно, с остановками, поднялся на четвертый этаж, и таинство совершилось.

Глава 7

Князю княгиня, крестьянину Марина, а всякому своя Катерина.

Русская пословица.

— Anna! Anna! Walkies! Walkies![98] — так разбудила меня Мэй в это утро — ни свет ни заря, сопровождая свои флейтовые призывы негромким, но решительным стуком в дверь спальни (запомнить: вот каков звук, когда стучат в дверь из красного дерева — experience, experience [99], самое ценное в жизни!).

— Спасибо, иду, иду, — торопливо ответила я, и мне показалось, будто я живу в этом доме всю жизнь и ничего не видела, и ничего не знаю, кроме того, что узнала и увидела за эти три дня. Вон за окном белеет вставший на дыбы мраморный жеребенок, вон дуб, а к окну прикасаться нельзя. Одеваться пришлось быстро, как в армии, потому что шорохи и нетерпеливое глухое постукивание ноги по ковру говорили о том, что Мэй от моей комнаты не отходит. Так и оказалось — открывая в спешке дверь, я чуть не разбила ей лоб.

Когда мы вернулись, на гравийном полукруге подъезда, довольно далеко от входа и от длинного хозяйского мерседеса, стояли два крохотных автомобильчика — красный и белый.

— Пат и Пам, Пат и Пам! — вскричала Мэй. — Ну что я говорила! — Она уже казалась целиком поглощенной предстоящей встречей и грядущими развлечениями — болтовней с приятельницами, обсуждением собак и, главное, их мытьем, расчесыванием и подготовкой к завтрашней выставке.

Войдя через черный ход в кухню, как это здесь полагалось во всех случаях, кроме самых торжественных, вроде приезда Энн, мы, как и ожидали, обнаружили двух владелиц маленьких машин. Они уже бежали нам навстречу, каждая с распростертыми объятьями и птичьими криками. Та, что была повыше, смуглая, с орлиным носом, темно-рыжими волосами до плеч и спадающей на один глаз челкой, напоминала индейца, снявшего на привале убор из перьев. В руке ее трубка выглядела бы куда естественней, чем сигарета, которую она держала немного на отлете, чтобы избежать ее попадания в одну из нас при поцелуях. Судя по тому, как уверенно она двинулась прямо ко мне, издавая орлиный клекот, в котором можно было различить мое имя, это и была Пам, жительница Ноттингема, моя давняя знакомая по «деловой» переписке о судьбе русского льна, бухгалтер, оплот коммерческих надежд Валерочки, а теперь и Гриба.

Вторая — нежная особа со светло-желтыми коротенькими кудряшками и округлым розовым личиком, тихо воркуя, направилась сперва к Мэй и первой обняла именно ее. Ясно: это Пат. От нее в тяжкую годину бедствий накануне девяносто первого года любители русских псовых в Москве получали столь необходимые им образцы товаров фирмы «Живанши», в основном духи.