Книга Полная иллюминация - Джонатан Сафран Фоер

«Кто такая Августина?» — спросила она.

«Что?» — спросил я. «Кто такая Августина?» — «Августина?» — «Что она говорит?» — «Фотография, — сказал мне Дедушка. — Мы не знаем, что за надпись на обороте. Это может быть не ее имя». Я снова экспонировал ей фотографию. Это снова сделало ее плачущей. «Это ты, — сказал Дедушка, прикладывая палец к ее лицу внутри фотографии. — Вот. Ты эта девочка». Августина задвигала головой, чтобы сказать: нет, это не я, я не она. «Это очень состарившаяся фотография, — сказал мне Дедушка, — и она забыла». Но я уже взял под охрану сердца то, что Дедушка продолжал отторгать. Я возвратил валюту герою. «Ты знаешь этого человека», — сказал, а не осведомился, Дедушка и приложил палец к дедушке героя. «Да, — сказала она. — Это Сафран». — «Да, — сказал он, глядя на меня, потом глядя на нее. — Да. А рядом с ним ты». — «Нет, — сказала она. — Остальных я не знаю. Они не из Трахимброда». — «Ты спасла его». — «Нет, — сказала она. — Не спасла». — «Августина?» — спросил он. «Нет», — сказала она и совершила выход из-за стола. — «Ты спасла его», — сказал он. Она положила руку себе на лицо. «Она не Августина», — сообщил я герою. «Что?» — «Она не Августина». — «Я не понимаю». — «Да», — сказал Дедушка. «Нет», — сказала она. «Она не Августина, — сообщил я герою. — Я думал, что это была она, но это не она». — «Августина», — сказал Дедушка, но она была уже в другой комнате. «Она застенчивая, — сказал Дедушка. — Мы ее очень удивили». — «Возможно, нам следует пуститься в путь», — сказал я. «Мы никуда не двигаемся. Мы должны ей помочь, чтобы она вспомнила. После войны многие так емкотрудятся забыть, что больше не могут помнить». — «Это не та ситуация», — сказал я. «Что вы говорите?» — спросил герой. «Дедушка думает, что она Августина», — сообщил я ему. «Хотя она говорит, что нет?» — «Да», — сказал я. — «Это неблагоразумно с его стороны».

Она возвратилась с коробкой из другой комнаты. Слово ОСТАНКИ было написано на ней. Она положила ее на стол и сместила крышку. Коробка полнилась множеством фотографий, и множеством бумажных обрывков, и множеством ленточек, и множеством лоскутков, и странными вещами, вроде гребешков, колец и цветов, которые тоже стали бумагой. Она удаляла предметы по одному и каждый из них экспонировала каждому из нас, хотя следует сказать, что мне по-прежнему казалось, будто все внимание она отдает только мне. «Это фотография Баруха перед старой библиотекой. Он там целыми днями просиживал, а ведь знаешь, даже читать не умел! Он говорил, что любит думать про книги, думать про них, не читая. Он всегда разгуливал с книгой под мышкой и на дом их брал из библиотеки чаще всех в штетле. Чепуха какая! А это, — сказала она и добыла из коробки другую фотографию, — это Йозеф и брат его Цви. Я с ними играла, когда они возвращались домой из школы. К Цви я всегда неравно дышала, но так и не сказала ему об этом. Собиралась сказать, но не собралась. Я была такая смешная девочка, всегда к кому-нибудь неравно дышала. Лея просто с ума сходила, когда я ей об этом рассказывала, она говорила: «Если по всем неравно дышать, никакого кислорода не хватит». Тут она засмеялась сама над собой, а потом замолкла.

«Августина?» — спросил Дедушка, но она, должно быть, его не слышала, потому что не развернулась к нему, а только двинула руками сквозь вещи в коробке, как будто вещи были водой. Теперь она ни с кем не делила своих глаз, только со мной. Дедушка и герой больше для нее не существовали.

«А вот Ривкино обручальное кольцо, — сказала она и надела его себе на палец. — Она спрятала его в банке, которую положила в землю. Я это знала, потому что она мне об этом сообщила. Она сказала: «На всякий случай». Многие люди так сделали. Земля и сейчас полна кольцами, и деньгами, и фотографиями, и еврейскими штучками. Я смогла найти только некоторые, а земля-то ими полнится». Герой ни разу не спросил меня, что она говорит, и после никогда не спросил. Потому ли, что знал, о чем она говорит, или потому, что знал, что лучше не осведомляться, — я не уверен.

«Вот Гершель», — сказала она, поднося фотографию под свет окна. «Мы пойдем, — сказал Дедушка. — Скажи ему, что мы уходим». — «Не уходи», — сказала она. «Замолчи», — сообщил он ей, и, хоть она и не была Августиной, ему не следовало этого изрекать. «Извините, — сообщил я ей. — Пожалуйста, продолжайте». — «Он жил в штетле Колки, который был рядом с Трахимбродом. Гершель и Эли были лучшие друзья, и Эли пришлось застрелить Гершеля, потому что если бы он не застрелил, они бы его застрелили». — «Замолчи», — сказал он снова, только теперь еще и звезданул по столу. Но она не замолчала. «Эли это сделал не по своей воле». — «Ты все врешь». — «Он этого не хочет», — сообщил я ей, и я не мог ухватить, почему он делал то, что делал. «Дедушка…». — «Держи свои враки при себе», — сказал он. «Я этот рассказ сама слышала, — сказала она. — И я верю, что это правда». Я ощутил, что он вводит ее в слезы.

«Вот заколка, — сказала она, — которую Мириам держала в волосах, чтобы они не лезли в лицо. Она всегда была на бегу. Не могла усидеть на месте, ты знаешь, до того любила делать всякие вещи. Заколку я у нее под подушкой нашла. Это правда. Ты, конечно, захочешь узнать, почему заколка была под подушкой. В том-то и секрет, что она всю ночь ее в кулаке сжимала, чтобы не сосать большой палец. Никак она не могла от этой привычки отучиться, хотя ей уже двенадцать исполнилось! Она бы меня убила, если бы знала, что я про ее палец сообщаю, но я вам скажу: если бы вы его освидетельствовали вблизи, если бы вы уделили ему внимание, вы бы увидели, что он всегда был красный. Ей всегда из-за него было стыдно». Она возвратила заколку назад в ОСТАНКИ и извлекла еще одну фотографию.

«Вот, ох, как сейчас помню, это Калман и Иззи, такие были шутники». Дедушка не лицезрел больше ничего, кроме Августины. «Видишь, как Калман держит Иззи за нос. Такой шутник! За день они совершали столько разных шуток, что Отец называл их Трахимбродскими клоунами. Он говорил, бывало: «Это такие клоуны, какими даже цирк не располагает». — «Вы из Трахимброда?» — спросил я. — «Она не из Трахимброда», — сказал Дедушка и развернулся от нее головой. «Из Трахимброда, — сказала она. — Только я и осталась». — «Что вы знаменуете?» — спросил я, потому что просто не знал. «Их всех убили, — сказала она, и здесь я приступил к переводу для героя того, о чем она говорила. — Кроме одного или двух, кому удалось спастись». — «Вы были счастливчиками», — сообщил я ей. «Мы были несчастливчиками», — сказала она. «Это неправда», — сказал Дедушка, хотя я не знаю, к какой части сказанного его слова относились. «Правда. Никогда нельзя оставаться последней». — «Тебе следовало умереть вместе со всеми», — сказал он. (Я никогда не позволю, чтобы это осталось в рассказе.)

«Спроси, знала ли она моего дедушку». — «Вы знали человека из фотографии? Он был дедушкой этого мальчика». Я вновь презентовал ей фотографию. «Конечно, — сказала она и истратила на меня еще один взгляд. — Его звали Сафран. Он был первым мальчиком, которого я поцеловала. Я теперь такая старая леди, что уже слишком старая, чтобы продолжать стесняться. Я поцеловала его, когда была совсем девочка, а он — совсем мальчик. Скажи ему», — сказала она и взяла мою руку в свою руку. «Скажи ему, что он был первым мальчиком, которого я поцеловала». — «Она говорит, что твой дедушка был первым мальчиком, которого она поцеловала». — «Мы были очень хорошие друзья. Он, знаешь, потерял на войне жену и двух малышей. Знает он это?» — «Двух малышей?» — спросил я. «Да», — сказала она. «Он знает», — сказал я. Она проинспектировала ОСТАНКИ, извлекая фотографии и раскладывая их на столе. «Как ты можешь?» — спросил ее Дедушка.